Дни испытаний
Шрифт:
Марии Ивановне давно хотелось расплакаться, но она крепилась, боясь расстроить сына. Сдерживая волнение, она застегивала наглухо его шинель, чтобы он не простудился. Руки ее дрожали. Пуговицы не проходили в тугие новые петли, ремень портупеи мешал, и у ней получалось все очень медленно.
– Ты будешь писать нам, Боренька? – спросила она, чтобы нарушить тяготящее молчание.
– Я надеюсь, что и вы не забудете меня?
– О, да! – нервно ответила Рита, теребя в руках тонкий ремешок своей сумочки.
Ростовцев подумал, что матери будет тяжело одной. Она, было, повеселела, когда он приехал, и сейчас
«И опять она останется одна»,- мелькнуло в голове. – Ты, Рита, навещай маму, – попросил он вслух.
– Хорошо.
– А ноты мои, – сказал он Марии Ивановне,- ты, мама, убери с этажерки, чтобы зря не пылились. Отнеси в другую комнату. Там, знаешь, есть полка, туда и сложи.
– Сделаю, Боренька, сделаю...- шептала Мария Ивановна.
– Да смотри, храни их.
– Сохраню, милый,- кивнула она головой.
Ростовцев помолчал.
– Ну, вот и наказы все,- сказал он через некоторое время, вздохнув.- Что еще наказать вам и не знаю, пожалуй... Чтобы ждали, – только это разве. А ждать меня вы и так будете...
– Ой, будем ждать, Боренька, – почти всхлипнула Мария Ивановна. – Ой, будем...- На глазах у нее появились слезы.
– Не надо, мама,- тихо сказал Борис.- Этим делу не поможешь. Да и не из-за чего плакать...
Мария Ивановна попыталась что-то ответить, но из горла ее вырвались какие-то нечленораздельные звуки, и она, окончательно потеряв над собой власть, горько расплакалась. Ростовцев, больше всего боявшийся этого, успокаивал ее, прижав к груди седую голову старушки и ободряюще гладя ее плечи.
В воздухе резко прозвенели два удара станционного колокола. Поспешные поцелуи, дружеские рукопожатия, отрывки фраз, последние наказы, – все смешалось, чередуясь одно с другим.
Ростовцеву хотелось еще раз попрощаться с Ритой, но ему неудобно было оставить мать. Он чувствовал, что ей будет больно, если эти последние секунды он посвятит чужой девушке, а не ей. Он боялся задеть материнское чувство, эту бессознательную материнскую ревность.
Пронзительно, с переливами, разлилась трель кондукторского свистка. Мать порывисто обняла его, прижала к себе, поцеловала торопливым старческим поцелуем. Потом почти толкнула к вагону и сказала только одно слово:
– Иди!
И вдруг, спохватившись, удержала за рукав.
– Попрощайся же и с ней...- она указала на Риту.
Ростовцев остановился в нерешительности и протянул Рите руку.
– Прощай, – сказал он.
– До свидания! – ответила она, бросаясь к нему на шею.
Сжимая ее в торопливых объятиях, он, точно сквозь сон, услышал протяжный рев паровозного гудка. Он хотел оторваться, но не нашел силы сделать это. Ему внезапно показалось, что он не может уйти, что чья-то чужая воля удерживает его здесь, не давая разжаться рукам, приковывая к месту. И когда поезд дернулся, лязгнули буферы, она сама оттолкнула его.
– Иди же, иди же, – шептала она быстро-быстро, словно боясь, что вот сейчас потеряет власть над собой и будет уговаривать остаться.
Ростовцев на ходу схватился за поручни и вскочил на подножку. Рита вдруг торопливо расстегнула сумочку и поспешно шагнула за двигающимся вагоном. Догнав Бориса, она торопливо сунула ему в руку какую-то свернутую бумажку.
Он услышал, как она крикнула:
– Это отдашь, когда вернешься.
Медленно уплывал назад перрон. Слабый свет железнодорожного фонаря на мгновение вырвал из темноты группу провожающих.
Ростовцев оглянулся назад в надежде увидеть мать и Риту. Но темнота поглотила их. Люди и перрон слились в единую темную массу, и ничего нельзя было в ней различить.
Простучав на стыках, поезд вынесся за пределы станции, набирая скорость.
Ростовцев еще раз оглянулся в темноту и вошел в вагон. При свете электролампочки он посмотрел на то, что вложила ему в руки Рита. Это были три свернутые десятирублевые бумажки. Он вспомнил обычай давать взаймы отъезжающему деньги и грустно улыбнулся. Она дала их для того, чтобы с ним ничего не случилось, и он обязательно возвратился бы назад. Он долго смотрел на эти деньги, потом снова аккуратно сложил их, спрятал в самый отдаленный кармашек и опять улыбнулся с грустью:
«Придется ли отдать долг?»
Ему показалось, что в этот вечер что-то оборвалось в его жизни, и он почувствовал в груди щемящую пустоту.
Он представил себе, как там, позади, взявшись за руки, медленно идут две женщины. Молчаливо двигаются они по пустынным улицам, поддерживая друг друга и думая о нем каждая по-своему. Идут по тому самому пути, который ему так знаком и по которому так недавно еще шел и он с ними. А он с каждой минутой отодвигается все дальше и дальше.
«Придется ли отдать долг, придется ли вернуться?» – снова спросил он себя, и от этого стало еще грустнее. Он закрыл глаза и откинулся к стенке.
Колеса выстукивали свою монотонную песенку, вагон встряхивало на стыках. Лампочка у потолка мигала от сотрясения. На верхней полке кто-то спал, громко похрапывая. Из соседнего купе долетали голоса играющих в домино и щелкание костяшек. Голову Ростовцева раскачивало в такт сотрясению вагона, и это действовало успокаивающе. Ощущения становились расплывчатыми, неясными. Откуда-то издали выплывал знакомый мотив и, прилаживаясь к мерному постукиванию колес, настойчиво завладевал сознанием:
Куда, куда, куда вы удалились, Весны моей златые дни?..Глава вторая
Была весна 1943 года, вторая весна великой битвы, которую вел свободолюбивый народ за свою независимость, за свою жизнь. В конце марта Красная Армия завершила зимнюю кампанию против войск противника. Более четырех месяцев советские войска вели наступление – наступление, грандиознее которого не видел мир.
Отгремели последние залпы у стен Сталинграда, и грозные звуки сражений отодвинулись от берегов Волги на запад. Свободнее вздохнул Ленинград после того, как могучим таранным ударом была прорвана блокада. Долины и горы Северного Кавказа, бескрайные поля Кубани, вспаханные и израненные тяжелыми артиллерийскими снарядами, сделались кладбищами тысячей тысяч немецких солдат. Вся длинная извилистая линия фронта от Балтийского моря и до южных морей России отодвинулась на сотни километров к западу. Немцы оставляли после себя разрушенные города, сожженные деревни, испорченные окопами поля.