Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

Эти горькие мысли и погнали Торжуева на работу в утреннюю смену. Пусть видят, что он человек созна­тельный, не допустит задержки в обработке срочных деталей. Может, и попросят отработать вечер? Покло­нятся еще разок?

Не попросили. Не поклонились.

В душевой было много молодежи. Крутятся под струями воды, брызгаются, хохочут, перекликаются из кабины в кабину, озорничают. Веселые. А что им не быть веселыми?..

— Ну-ка, пусти, хватит тебе намываться, — буркнул Торжуев, грубо отстраняя паренька, уже давно стояв­шего под душем и, видимо, не желавшего прервать удо­вольствие.

Паренек возмущенно оглянулся, готовый сказать

рез­кость, но узнал Торжуева и, махнув рукой, торопливо отошел к скамье, где лежала его одежда. В этом невольном движении Торжуев прочитал: «Эх, сказал бы, да не стоит с тобою связываться…»

Став под душ, Торжуев злобно и завистливо разглядывал паренька, уже одевшегося и теперь повязывавшего перед зеркалом галстук. Пиджак висел тут же, надетый на деревянную распялку. Эта распялка особенно взволновала Торжуева. Ишь чистюли, франтики, в цех распялки приносят!.. Он признал в пареньке младшего Пакулина, Витьку. И новая, горькая мысль пронзила его: ведь без отца вырос парень, такая же безотцовщина, каким был и сам Торжуев в те давние уже годы, когда приехал на заработки в город. А вон как у парня жизнь сложилась. Так же, как мой Юрка да Василий,— куда захочет, туда и пойдёт. Вздумает завтра в инженеры или доктора — что ж, и станет! Откроется в нем музыкальный талант, как у моей Ирочки, — и тут помехи не будет. Конечно, пианино он не купит, как я купил для дочки, но ведь Ирочкины подруги и напрокат полу­чают, играют не хуже моей. А я в их возрасте и слова такого — пианистка — не слыхал... Время другое бы­ло? Да, время. Но и тогда по-разному жизнь складыва­лась у людей; иные мои одногодки из таких же бедняц­ких семей — теперь уважаемые работники. А Василий Степанович внушал: «Кто ты есть? Безотцовщина, голь перекатная! Держись за меня — в люди выведу!»

Душ не освежил, не привел мыслей в порядок. Вый­дя из цеха, Торжуев привычно дошел до проходной, но тут остановился, затем побрел обратно, к цеху. У цеха опять постоял, повернул к проходной и снова не решил­ся уйти с завода. Никогда еще он не вел себя так неуве­ренно, как сегодня.

Воробьев уже собирался уходить и запирал сейф с партийными документами, когда в приоткрывшуюся дверь робко шагнул Торжуев.

Воробьев подождал, не заговорит ли посетитель пер­вым, но не дождался и суховато сказал:

— Садитесь, Семен Матвеевич.

Торжуев сел, помолчал и с трудом выговорил:

— Уж знаете, наверно?

— Знаю, — сказал Воробьев и сел напротив Торжуе­ва. — Ну, а ты, Семен Матвеевич... ты — знал?

Торжуев испуганно дернулся, быстро ответил: нет!

Воробьев смотрел в упор, пристально и недоверчиво.

— Догадывался, конечно, — хрипло проговорил Тор­жуев, и жалкая усмешка появилась на его губах. — Догадывался, но не допытывался, ни к чему было. Да и скрытный он человек, разве признался бы?.. Все шито-крыто. Маклачил чего-то... так разве я над ним хо­зяин? С первого дня, как выписал меня из деревни, сам надо мной хозяином стоял.

Воробьев насмешливо сощурился и вскользь заметил:

— Тебе никак за сорок. Советский рабочий. С чего бы вдруг хозяина над собой держать?

Торжуев насупился, долго молчал, потом заговорил возбужденно и сбивчиво, с выражением тяжелого и непривычного раздумья на лице:

— Разве же я оправдываюсь? Не ты меня допытывать вызвал, Яков Андреич, я сам пришел... За сорок, да! Дети взрослые, комсомольцы… И у каждого тот же вопрос в глазах... Понимаю. А что делать? Может, если б начать сызнова,

да с пониманием... Что я тогда понимал? Я вот сегодня Витьке Пакулину позавидовал. Тоже ведь безотцовщина! А я... Взяли бедного родича в сапожные подмастерья, в город, на хлеба — кланялся и благодарил. От фининспектора сколько прятался, в по­гребе пыли наглотался! Потом Белянкин на завод по­дался, опять меня в обучение взял — я опять кланялся. В семью взяли — опять спасибо! Кто я был? Голь пере­катная...

— Ну, какая ж голь перекатная в советское вре­мя? — вставил Воробьев. — Сам не понимал, так в це­хе мало ли умных товарищей? Помогли бы разобраться, если б хотел.

— Ну да, ну да, — согласился Торжуев и с тупым от­чаянием уставился в стенку. — Теперь-то я разби­раюсь...

Нет, видимо, и теперь разобраться было трудно. Во­робьев не понял хода мысли, заставившего Торжуева распрямиться и сказать с заносчивой гордостью:

— Да что мне старик? Я за него не в ответе! И так полжизни заел. Разве я теперь плохо работаю или тор­гуюсь? Погляди выработку. Стахановец! Сам ты меня на доску вешал. Значит, осознаю?

Воробьев показал головой.

— Хочешь говорить — так давай напрямки, Семен Матвеевич. Не первый у нас разговор, и не первый день я тебя знаю. И сознание тут ни при чем. Из амбиции, Семен Матвеевич, из амбиции ты и выработки добился и стахановцем стал — вот, мол, нате, могу и так! Что я, не понимаю? Или, думаешь, люди в цехе не понимают?

— Вот что! — воскликнул Торжуев и растерянно оглянулся, будто искал опоры. — Что ж, Яков Андреич, видно, зря пришел. Ни к чему весь разговор.

Он хотел встать и уйти, но не мог заставить себя. И с облегчением услышал спокойный ответ Воробьева:

— Почему же зря? Разговор как раз вовремя, Семен Матвеевич. Жить-то хочешь? Детям ответ давать при­дется? Жизнь-то поворачивать надо?

Торжуев безнадежно повел плечами, потом вскинул на Воробьева мучительно напряженный взгляд:

— А как? Как?..

16

Субботний день уже кончался, когда Алексей По­лозов вызвал Аню по внутрицеховому телефону. Голос его звучал напряженно:

— Анну Михайловну Карцеву добивается по город­скому какой-то товарищ. Говорит — товарищ по армии.

— По армии? — воскликнула Аня. — Бегу!

И тут же поняла, кто это, и на минуту остановилась у двери, не зная, что же теперь делать и как отказать­ся от встречи.

Алексей внимательно взглянул на нее, когда она во­шла, и передал ей трубку. Бухгалтер прочно обосновал­ся рядом с ним, разложив на столе склеенные листы от­четов.

— Я слушаю, — сказала Аня в трубку и услыхала знакомый голос, обрадовалась этому голосу и растеря­лась, потому что поняла, как невозможны и нелепы все предлоги, только что выдуманные ею.

— Володя, ты? Откуда ты и куда?

Она произнесла первые попавшиеся слова, чтобы сказать хоть что-нибудь.

Алексей склонился над отчетом. По его сугубо со­средоточенному виду понятно было, что он прислуши­вается к каждому слову, к каждой интонации ее голоса. Догадался он, что это Ельцов?

— Я здесь проездом, и на один день, — сказал Ель­цов. — Сегодня «Стрелой» уезжаю в Москву. Я тебя увижу, Аня?

— Господи, почему же только на один день, — про­бормотала Аня. — Кто же так приезжает? У меня сего­дня как раз... просто не знаю, что и делать...