Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

Кешку пленил и удар и сам парень — видать, си­лен! — и его футболка, ярко-голубая, с белым воротни­ком и шнуровкой на груди. А почему бы из следующей получки не купить себе такую же? Надо прицениться. Ботинки он купил, и как раз вовремя, старые уже и чи­нить не брались. Купил бутсы, — это, конечно, не ахти что, зато бутсы прочнее, и удобно играть в футбол. А к осени он купит настоящие ботинки, желтые, как у Арка­дия. Очень свободно, пойдет и купит. Точно такие же. Хороший парень Аркадий! Силач, красавец. И бригадир толковый. Покрикивать любит, это уж ничего не ска­жешь. Николай Пакулин — тот поспокойней и повежли­вей. А чья возьмёт — еще видно будет! Как сказал вчера Аркадий? «Держись орлом, Кешка, первыми в цехе бу­дем!» И очень свободно: подналяжем

и выйдем на пер­вое место. Навеки, что ли Пакулин первенство захватил? У него теперь и ребята похуже. Когда-то отмахи­вался, как от чумного, от Кешки Степанова, а теперь Сеньку взял... Ну какой толк может быть от Сеньки?

А здорово будет выйти на первое место...

Может статься, придет день, и Полозов скажет: а по­чему Иннокентия Степанова не выдвигают? Давайте-ка его бригадиром образцовой молодежной. Почему бы нет? Аркадий обещает к зиме на пятый разряд подтя­нуть. Он заявил: четвертого разряда у нас быть не должно, и без среднего образования тоже быть не должно. Вот насчет вечерней школы — это он зря. Опять сидеть за партой и бубнить всякую тощищу. В равнобедренном треугольнике биссектриса угла при вершине... пестики, тычинки... однодольные и двудоль­ные... изложение-переложение о Муму и глухонемом Герасиме... Государство Урарту, Иван Калита, Пуни­ческие войны... Ой, скукота! Аркадий говорит: от этого никуда не уйдешь, Кеша, что нужно, то нужно, давай без лишних разговоров.

Забор, заклеенный афишами, привлек внимание Кеш­ки. В Саду отдыха музыкальная комедия — бог с ней! Концерт лауреатов международного конкурса — бог с ним! «Таланты и поклонники» — бог с ними! Цирк — вот это да! Кио. Кио. Кио. Фамилия, что ли? Вот бы по­смотреть, что это такое! А почему бы и не посмотреть? За квартиру он заплатил. За электричество тоже. Счетоводша из домоуправления сказала: молодец, Степанов, сразу видно — хозяин! Мать, наверное, растрогается и сама предложит: сходи в кино или в цирк. В кино денег не надо. В Дом культуры всегда можно проскользнуть через черный ход, навстречу выходящей публике. Про­тивно, что надо прятаться и перебегать с места на ме­сто, пока не потушат свет. А шикарно было бы купить в кассе билет и спокойно усесться где-нибудь в двена­дцатом ряду. Билетерша, та, с длинным носом, конечно, немедленно подскочит: «Мальчик, опять ты здесь? Твой билет!» — «Во-первых, не мальчик, а гражданин; во-вто­рых, вот билет; а в-третьих, нечего тыкать, мы с вами детей не крестили». — «Извините, товарищ, сидите, по­жалуйста, я обозналась...»

Мотокросс... Здорово! У Павки Гуляева мотоцикл. Пых-пых-пых — весь район слышит, когда он едет. Ско­пить бы денег и купить мотоцикл. Ух, сила! В отпуск — туристский поход на мотоциклах. Нет, на мото­цикл не скопить. А вот на велосипед — можно. Откла­дывать на сберкнижку с каждой получки… Неужели ж я не сумею собрать? Как Витька Пакулин…

Матч на первенство...

«Зенит» — «Динамо».

Когда? В среду. Ну, это он попросту выклянчит у мате­ри. Такой интересный матч! Полцеха сбежится. И к то­му же — на новом стадионе! «Мама, вот тебе вся получ­ка. Что я истратил — смотри сама, все записано, мо­жешь проверить. А мне нужно в среду на матч, вся наша бригада идет, и весь месяц, сама понимаешь, я с этими ребятами как нянька...»

Три девчонки шли навстречу. Под ручку, в цвета­стых сарафанах, и у всех — купальники на плече. Где они купались, интересно знать? В Неве или на Остро­вах? Все три — тонконогие и вертлявые, идут и вроде как приплясывают на каждом шагу. Две так себе, а в середке девчонка глазастая, как лягушка, и волосы, как пух, разлетаются во все стороны, нарочно, должно быть, не причесывается, чтобы все видели, как они разлетают­ся, желтые-прежелтые...

Девчонки заметили его внимание и прыснули со сме­ху. У глазастой глаза так и засверкали, а сама скри­вила губы — мол, совсем-то мне неинтересно, смотришь ты на меня или не смотришь.

Покраснев, Кешка пошел прямо на них, не сворачи­вая, и они не посторонились тоже. Он врезался в их це­почку, раскидал их руки

и прошел, не глядя на них.

— Вот невежа! — вскрикнула одна из них.

— Но, но, потише! — кинул назад Кешка. — Цацы!

Ему очень хотелось оглянуться на ту, глазастую. Во­ображала! Он отошел довольно далеко, прежде чем по­зволил себе оглянуться. Три девчонки опять сцепились под ручки и удалялись, пружиня на каблучках тонкими ножками. Вот чудачки, не идут, а приплясывают. На таких-то каблучищах! Цацы и есть.

Больница была уже совсем близко, ожидание томи­тельной и неизбежной канители вытеснило мысли о трех девчонках. Неужели опять придется подниматься в па­лату? Кешка часто приходил справляться о здоровье матери, но терпеть не мог навещать ее. Было что-то стыдное в том, как его обряжали в белый халат с бол­тающимися тесемками, как разворачивали его скромные гостинцы, проверяя, не принес ли он чего-нибудь недо­зволенного. И совсем уж стыдно было пробираться че­рез огромную палату к дальней койке, где лежала мать. Женщины со всех коек пялили на него глаза, а потом встревали в разговор с глупыми вопросами: «Сынок? А с кем же он остался? Неужто с малышами сам управ­ляется?» Но больше всего Кешка не любил ходить в боль­ницу из-за томительного чувства жалости и нежности, какое возбуждала в нем мать. Выглядела она здесь сов­сем не так, как дома. Да и не разглядывал он ее дома; обычно бочком проскальзывал мимо, пока она не на­шла повода для воркотни или не надумала послать его за чем-нибудь. И была она там или притупленно-молчаливой, утомленной, или раздражительной и придир­чивой. Теперь она стала какая-то блаженная, гладкая, кроткая, и, о чем ни заговори, плакала. Увидав Кешку, она норовила при всех обнять и поцеловать его, без конца расспрашивала о малышах и обязательно всучи­вала ему пакетик со всякой снедью, сбереженной от зав­трака и обеда, — кусок пирога, вареные яички, масло. Она не верила, что они сыты, и упрашивала Кешку при­вести хоть разок младших. Однажды он привел их, предварительно отмыв щеткой с мылом так, что они ревмя-ревели. Пуговицы он заставил их пришить все до одной, кричал на них, что на фронте солдаты приши­вают сами и вообще он не нанимался к ним в няньки. Мать сразу приметила, какие они невероятно чистые и аккуратные, заставила их рассказать, как все было, смеялась и опять всплакнула. И, конечно, все больные впутались в разговор, и даже санитарки подошли по­вздыхать. Делать им больше нечего. Бабы!

Вот Карцева — та не стала бы реветь чуть что. Кар­цева, конечно, тоже женщина, но все-таки чувствуется, что фронтовик, офицер. И Катя Смолкина не стала бы ахать, та скорее отлает так, что будь здоров!

В больничной раздевалке было пусто. Толстая гарде­робщица в белом халате дремала у своей загородки.

— За Степановой, на выписку, — робея, сказал ей Кешка.

— Сынок? — поинтересовалась, зевая, гардеробщица, неохотно поднялась, задрала голову к лестнице и неожиданно зычным голосом крикнула в пролет: — Ма-ня-а! За Степано-во-ой пришли-и!

Maть вышла нескоро. Сперва она мелькнула на лест­нице в голубом халате и спадающих тапочках. Сопро­вождавшая ее санитарка взяла у Кешки авоську с ве­щами и куда-то увела мать боковым коридором. Они очень долго возились там. Мать вышла одетою уже во все свое, она даже шерстяным платком повязалась, хо­тя на улице теплынь.

— И лучше, а то продует с непривычки! — одобри­ла гардеробщица. — А какой сынок у вас хороший. Са­мостоятельный.

Мать, быстро взглянув на Кешку, твердо сказала:

— Да.

И взяла Кешку под руку.

Теперь, когда она была на ногах и одета как всегда, она показалась Кешке располневшей и отдохнувшей. Лицо у нее стало гладкое и белое, глаза ясные, добрые, рука тоже белая, мягкая и ласковая. Рука эта сжала и погладила Кешкины пальцы.

— Замаялся без меня, Кеша?

— Ну, чего там... А ты потолстела, мам.

— Отоспалась я, сынок. И меня все витаминами пич­кали. Глюкозу иголкой вливали. Доктор говорил: заез­дилась, матушка, совсем заездилась. Пользуйся слу­чаем — отдыхай!