Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

— Работаете?

— Заместо мужа пошла. В фасоннолитейный.

— В фасоннолитейный?

— А что? В войну все женщины работали, да и теперь немало. А я уж привыкла. Да и то сказать, не тот те­перь труд, что в войну был. Механизации много. А уж цех хороший, дружный. Бывали?

— Нет, не пришлось. Но я думаю, когда привык­нешь, всякий цех полюбится.

— Не знаю, — с сомнением сказала Евдокия Пав­ловна. — У нас ведь что хорошо? Люди.

Аня с наслаждением пила чай и все пододвигала Евдокии Павловне печенье и конфеты, но Евдокия Пав­ловна взяла только одно печеньице, размочила в чае, от конфет отказалась, и для сынишек не взяла.

—

С получки я им покупаю, — с достоинством сказа­ла она. — А баловать их пока не приходится.

Аня расспросила, кто живет в квартире. Фамилия одинокого старика Ивана Ивановича Гусакова показа­лась ей знакомой, но отзыв Евдокии Павловны: «Ох, выпить любит!» — не внушал надежд на приятное со­седство. Впрочем, Евдокия Павловна говорила о нем с симпатией. Зато о Любимовых она и говорить не стала, только процедила: «Люди как люди, они сами по себе, и я сама по себе».

Прибежали домой младшие сынишки — оба грязные, мокрые; Евдокия Павловна заругалась, захлопотала, чтобы переодеть их и отмыть. Ане стало стыдно, что давеча приуныла. Очутившись снова в своей одинокой комнате, она подбодрила себя мыслью, что завтра же с утра побежит в райком, а там и на завод, все войдет в колею.

Быстро разделась, с наслаждением вытянулась в чистой постели, почувствовала, что устала и очень хочет спать. Потушила свет.

На темном потолке покачивались отсветы уличных фонарей. Звуки жизни доносились из квартиры. Про­шаркал шлепанцами по коридору Гусаков. Аня уже ви­дела его — высокий худой старик в фуфайке, оглядел Аню из-под насупленных бровей, буркнул невнятное приветствие и пошел дальше… Мелодично смеялась, болтая по телефону, Любимова Алла Глебовна, полная дама со следами былой красоты на холеном лице... Стукнула дверь, кто-то вошел, притопывая валенками, Евдокия Павловна ворчит: «Опять до ночи бродишь, гляди-ко, валенки наскрозь мокрые...» Значит, пришел старший сын.

Потом все стихло. Аня засыпала, когда что-то про­тяжно скрипнуло — то ли рассохшаяся мебель, то ли дверь. Она знала, что дверь заперта и некому прийти. И все же, казалось, слышала: на цыпочках, как всегда, когда возвращался поздно, вошел Павлик-большой и сразу же, как обычно, натолкнулся на стул, охнул, ти­хонько подошел, шепотом спросил: «Ты спишь?» — и ласково коснулся губами ее виска...

А у той стены — белая кроватка с сеткой, Павлик-маленький закинул на подушку обе ручонки с крепко стиснутыми кулачками, будто приготовился к драке. Слышно его сонное посапывание... И сразу за этим видением — другое. То, что не забудется никогда: мороз­ный холод темной комнаты, свистящее дыхание малень­кого истаявшего человека, тонкие, исхудалые пальчики, которые она греет, греет в своих коченеющих ладонях, еще не понимая, что это — конец, пока вдруг ее не по­трясет полная ледяная тишина: свистящего дыхания больше не слышно, а пальчики недвижны в ее ладонях и все холодеют, холодеют, холодеют...

И сразу, только отогнала страшное видение, наплы­вает другое: конверт на полу... радостное движение, каким подняла его, чужой почерк... «смертью храбрых»... И долгая ночь, когда она сидела, окаменев, да­же слез не было. Под утро почувствовала, что окочене­ла, натянула ватник, закуталась в платок. Попробовала закурить — стало дурно. Налила воды — выронила чаш­ку. И тогда рванулась из дому, прибежала в райком, разбудила Пегова... «А теперь муж... Ребенок, а те­перь муж, — повторяла она, — мне нужно на фронт, я иначе не могу, я прошу вас...» Пегов тер седеющие виски и бормотал: «Да куда ж тебя, дочка? Разве что в саперную часть,

так ведь не женское дело...» А под конец — «ну что ж, раз душа требует, иди...».

Измученная плохой ночью, неотдохнувшая, неуве­ренная, Аня пришла в приемную секретаря райкома. Приемная та же, но Пегова уже нет. Вместо него — Раскатов.

— А на «Красном турбостроителе» кто?

Технический секретарь равнодушно дал справку:

— На «Красном турбостроителе»? Директор — Неми­ров, парторг — Диденко.

Все новые. Да и как могло быть иначе после столь­ких лет? А она возвращается к исходной точке.

О какой, собственно, основной профессии она говори­ла там, на дальневосточном строительстве? Что она мо­жет предъявить здесь людям, которые ее не помнят, не знают, людям, которые ушли далеко вперед? Диплом турбостроителя, не подкрепленный последующей прак­тической работой? «Мой отец и мой муж выросли и ра­ботали на заводе», — этим можно поделиться с друзья­ми, а не хвастать перед незнакомыми. «Я хочу...» Но это уж совсем не довод!

Она мысленно внушала себе устами какого-то стро­гого и объективного человека: «Какой же вы турбинщик, товарищ Карцева? Всю войну были военным инженером, потом строителем. Мы вас пошлем на стройку домов или, скажем, в ремстройконтору».

— Товарищ! Товарищ! Ваша очередь. Что же вы? Она вскочила и растерянно, не успев подготовиться к предстоящему разговору, вошла в кабинет секретаря райкома.

Раскатов вежливо поднялся ей навстречу. Молодой. Чисто выбритое, свежее лицо. Очень яркие глаза, выра­жающие ум острый и, пожалуй, насмешливый. Вот это и есть тот строгий и объективный человек, который сей­час скажет ей беспощадно-правильные слова.

— Садитесь. Что у вас?

— Я приехала с Дальнего Востока,— с усилием на­чала Аня и, решив, что объяснения ничему не помогут, сразу выпалила: — Хочу на «Красный турбостроитель», в свой цех. Турбинный.

— Правильно хотите. — Раскатов протянул руку за ее партийным билетом, бегло просмотрел его. — Специ­альность есть?

— Есть, но у меня положение сложное, — краснея, быстро заговорила Аня. — Я кончила институт незадолго до войны, по существу только начала специализировать­ся по турбинам, попала на завод перед самой войной. Осень и зиму была на ремонте танков, в противовоздуш­ной охране завода. Потом в армии. Потом...

Теперь Раскатов просматривал ее документы. Вот он покачал головой:

— Однако после демобилизации вы не очень торопи­лись домой.

— Так пришлось, — сказала Аня.

Ей живо вспомнились дни перед демобилизацией, горячка нетерпения, торопливые сборы в долгий путь... И разговор в обкоме, где ей сказали с дружеской пря­мотой: «Все понимаем, товарищ Карцева, и все-таки просим — помогите. Останьтесь хоть на полгода. Вы же видите сами: нужно». Она видела: нужно. Сама себя обманывала: шесть месяцев пролетят быстро. В глубине души она уже тогда понимала, что месяцы обернутся годами, что в разгар стройки ей невозможно будет уйти, не довершив дела...

— Я не могла поступить иначе.

Раскатов поглядел на нее очень внимательно и вдруг спросил:

— Площадь у вас есть?

Она не сразу поняла вопрос.

— Ах, жилплощадь... Да, комната была заброниро­вана. В заводском доме.

— Семья?

— Нет. Я одна.

— Совсем одна?

Он был слишком молод, чтобы понять, как это боль­но — быть совсем одной. Сжав губы, она не ответила.

— Так... — пробормотал он, вглядываясь в ее посу­ровевшее лицо. — Значит, вся сложность в том, что под­забыли турбины...