Дни трепета
Шрифт:
А Фира:
— Надеюсь, у них хватило ума засунуть под стекло сапоги Фиделя? А то представляю, какой там сейчас запашок.
Было так: мы гуляли над прудом. Стало темнеть. Потом окончательно стемнело. Звезды близко, большие, шевелятся, как живые. А у меня, ты же знаешь, Иосиф, слабый мозжечок, я не могу долго целоваться на крутом обрыве. И Симеон сказал:
— Тебе уже поздно возвращаться домой. Видишь три звезды? Это пояс Ориона. Пойдем ко мне? Дочери мои спят, жена Вера ночует в профилактории. Посидим, попьем чаю, я угощу тебя грушевым вареньем.
Баба Соня — старуха в коричневой вязаной шали — ручное тунисское вязанье крючком — кикимора и колдунья, сколько помнил ее Симеон, непрерывно варила на кухне в глубокой зеленой кастрюле потроха различных животных, китовый жир, свиные копыта, волчье мясо и медвежьи уши, помешивая палкой и приговаривая:
— С костью кость С кровью кровь С членом член Склейтесь, как и прежде.Дикое зловоние расползалось по коммуналке, стекало по лестнице, стелилось по Тверской, просачиваясь на Красную площадь. Видит Бог, терпеть это кипячение изо дня в день было выше человеческих сил. Один только папа Симеона, начисто лишенный обоняния, никак не мог понять, почему все так бесятся. Однако старуха и его вывела из себя. Случилось это так.
У бабы Сони была уйма пихтового масла. Ей это масло в бутылях регулярно присылал из Бишкека племянник. Нажарит Соня оладий с перцем и чесноком, польет их обильно пихтовым маслом и угощает маленького Симеона. Тот ел, не отказывался, из страха, что баба Соня рассердится и превратит его в мышь.
Однажды мама Симеона застала его за этим занятием и в тот же день обратилась с вопросом в газету «Труд».
«Много слышала о пользе пихтового масла. А как его употреблять в пищу?» — спрашивала она.
Вопрос напечатали. И дали ответ:
«Как нам сообщили в Институте питания Академии медицинских наук, пихтовое масло пищевого применения не имеет».
— Таких бабок Сонь, — до глубокой старости возмущалась мама Симеона, — каменьями надо побивать!
— Сжечь ее перед Моссоветом! — вскипел тут и папа, обычно хранивший нейтралитет. — И пепел развеять, — кричал он, — над памятником Юрию Долгорукому! Раз она пьет кровь невинных младенцев.
Баба Соня пережила их обоих. Ее согнуло в три погибели, последние несколько лет она передвигалась с помощью табуретки. Вперед ее выставит и подгребает к ней, выставит и подгребает.
Заслыша в коридоре величественное и победоносное громыхание табуреткой, осиротевший Симеон обливался холодным потом. Ему постоянно чудилось, что баба Соня замышляет что-то против него, хочет нанести вред его здоровью, жизни, имуществу, не вышло отравить пихтовым маслом — так иссушить его, сглазить, наслать на Симеона мужскую слабость… Она могла силою своего искусства даже переменить его пол! А сколько было страхов, что Соня станет препятствовать плодовитости его брака! И если, вопреки ее козням кто-то все же родится, то это не будет существо человеческого вида, а маленькое
— Теперь она в могиле, — говорил Симеон, вознося меня на руках на седьмой этаж (лифт у них в доме ночью не работал), — и я могу вздохнуть полной грудью, расправить плечи, как я проголодался, мы не ели целый день, будешь капусту морскую? А гречку?
Я не припомню в точности все, что мы ели, да это и неважно, помню лишь слова Симеона:
— Ты играешь с огнем. Дай мне слизнуть с твоих пальцев грушевое варенье! Что? Ты не вымыла руки, когда пришла с улицы? Но это ерунда. Сейчас у всех свиной цепень. Что нам терять, кроме свиного цепня?
— О ты, прекрасный возлюбленный мой! — отвечала я. — Постель наша зелень, потолки наши кедры, стены кипарисы…
— Я человек заслуженный, непростой, — жарко шептал Симеон, обнимая меня одною рукою, а другой в это самое время нащупывая на стене выключатель: в пустынной комнате от бабы Сони осталось три предмета — обшарпанный диван, дубовая табуретка и люстра, ослепительно сиявшая во все пять лампочек. — Я еще покрою себя неувядаемой славой. Ведь я такой, я всегда добиваюсь чего хочу. Ты будешь гордиться, что знала меня когда-то!
Щелкнул выключатель. Но свет не потух.
Щелк! Щелк! Щелк!!!
Люстра не гасла. Наоборот она разгоралась. Бешеный свет, нестерпимый, залил пустыню Сониной комнаты.
— Старая ведьма! — вскричал, наконец, Симеон. — Это ее рук дело! Уж на том свете, а продолжает вредить.
Он начал яростно молотить кулаками по выключателю.
— Но, может быть, — робко предположила я, — это можно и при свете?
Симеон обернулся и печально произнес:
— Я не могу при свете. Я стесняюсь.
— Симеон! — я взяла его за руку. — Плюнь ты на все. Слышишь зов плоти моей? Ближе прижмись ко мне, крепче, ты будешь спать под одним одеялом со мной, и рука твоя будет лежать у меня на груди!..
Я подвела его к дивану, мы разделись, и только хотели возлечь, как со страшным треском, воем и лязгом из дивана выскочили пружины.
— Мама родная, — пробормотал Симеон, опускаясь на табуретку.
И табуретка под ним заходила ходуном.
В этот миг на пороге возникла жена Симеона Вера, три его пуделя, черепаха и две дочери в белых ночных сорочках, Надежда и Любовь.
— Симеон! Укротитель табуреток! — сказала Вера.
— Ты что тут шумишь?
— Да вот, — начал объяснять Симеон, — что-то не в порядке с электричеством! Я гашу свет, а он не гаснет. Я гашу, а он не гаснет!
— Разве? Разве? — удивилась Вера… и выключила свет.
А впрочем, уже рассвело, я попрощалась со всеми и поехала домой.
— Где ты была? Мы всю ночь собирались обзванивать морги! — сказал Йося, когда я вернулась. Он имел такой грозный вид. В корейских резиновых сапогах со шнуровкой на толстой подошве, в жилете приталенном полосатом, в штанах, о каких только мог бы мечтать Дуремар, — все это Йося сам выбрал на ВДНХ в отделе культуры в куче барахла, прибывшего из далеких, не в меру расщедрившихся стран.