Дни Творения
Шрифт:
– Слава богу, вот и вы!
Он потащил меня вглубь, куда-то на второй этаж, через множество лестниц и комнат, и я чувствовал, как теряюсь и безнадёжно запутываюсь в переходах, время от времени мелькали какие-то огромные окна, сквозь которые видел то же здание вокзала - наверное, оно оказалось изогнутым наподобие громадной подковы. Меня толкали под руки какие-то люди с сонными лицами, сосредоточенные жулики и множество безликих мужчин и женщин - дети здесь тоже были, я слышал, как они плачут, как обычно плачут младенцы - монотонно и бесконечно.
Я испугался, что отстану и останусь один, и сжал руку моего спутника. Она была настоящей,
Я хотел сказать, что не умею танцевать. Но она пахла снегурочкой, оглядывалась и вела, и я молчал. Я не понимал, чего она от меня хотела. Мы расталкивали толпу, и я ждал, что вот-вот кто-то из старшеклассников отпустит нам пинка, но они отступали.
Взревела музыка. Она остановилась, озираясь, скользнув по мне взглядом, задержав на мгновение ровно настолько, чтобы я знал.
Мы стояли точно посередине зала. Я вдруг понял, что это лучшее место, чтобы замереть и остановиться. Она выбирала это место, эту середину, выверяя с точностью планковской длины.
– Давай...
– она взяла меня за вторую ладонь, стиснула - пальцы у неё были то ли очень холодные, то ли горячие, я не понял. Одета она была почти как мальчишка, но сейчас, вблизи, я понял, что белая рубашка на ней девчачья, с фигурным вырезом и воротником, из какой-то тонкой материи - она мне показалась почти живой, такой же горячей, как кожа. Я понял, что она знает, что я почувствую, когда она прижалась вплотную, то есть, не так знает, как знают все девушки, читая по лицу, голосу и глазам, а знает, просто потому, что всё это есть у неё внутри.
Музыка пропала.
Она прижималась ко мне щекой и говорила тихо:
– Сейчас всё кончится. Запомни.
Я не помню, сколько мне лет. Может быть, двенадцать, а может, я старик. Все эти части давно и необратимо перемешались. В этом есть своя прелесть. Сейчас я не хотел бы оставаться чем-то одним, потому что это означало бы лишиться большей части себя. Это как лишиться снов.
Может быть поэтому я всегда будто схожу с ума, когда вижу её. Она заставляет меня снова переживать полностью это ощущение абсолютной чистоты начала.
Каждый раз переживать тот миг, когда впервые увидел, что я не один. Нас двое.
Каждый раз это начинается снова и снова.
Каждый раз был, видимо, июнь. И раскалённая улица светится зноем, я будто проснулся посреди дороги после непонятного сна - и вижу её. От неё струится прохлада, и когда я беру её за руку - будто пью холодную воду. Не остановиться.
– Эли, ты должен остановиться. Никто никогда так не делал. Эли... Эли...
Голос сквозь сон. Та реальность давно исчезла. Я снова вхожу в эту дверь с перечёркнутой спиралью. Я начинаю путь через зеркальный лабиринт, в конце которого - я уже хорошо знаю, что случится: нас станет двое. Я схожу с ума, я больше не могу существовать без этого сумасшедшего света - когда ты разделяешься... расщепляется твоё сознание, но вместе с ним - расщепляется вселенная. Короткий миг - здесь он незаметен - существует лабиринт, в котором мы можем существовать вечно, но на самом деле мы разлучаемся спустя несколько дней. Мы никогда не успеваем надоесть друг другу.
– Эксперимент давно остановлен, - сказал старик.
– Они испугались. Никто не думал, что это будет так. Они придумали создавать Двойников не потому, конечно, что им были
В Доме всегда был подвал. Старик сказал, что нужно показать его. Они двинулись какими-то длинными путями, вышли в дверь, которой мальчики раньше не видели - кажется, эта стена выходила на улицу, потому что дверь была между двумя окнами, за которыми тихо дрожала от солнечных лучей яблоневая листва.
За дверью оказался коридор, пустой, тихий, светлый и длинный, и стена, в которой тоже были окна с ветками яблонь, а в стене, через которую они вышли, были окна, в которых виделась комната.
Они шли долго, как будто обходя по кругу большое здание, и тут и там виднелись у стены старые вещи - стулья, платяные шкафы, тумбочки, ведра и вешалки, большие и маленькие ящики. Пахло старым солнечным светом и зимним натопленным домом - как будто время, отмирая, оставляло здесь частицы своей кожи.
Они прошли через большой зал с дощатым полом, выкрашенным в коричневое - он так заманчиво лаково блестел, был таким тёплым и просторным, что жутко хотелось побегать по нему взад и вперёд, а потом, когда устанешь - лечь на половицы и замереть, прижимаясь к ним кожей.
Они прошли дальше по коридору, и Алька ждал, когда наконец начнётся лестница, но лестницы не было, а стало темнее и жарче, и запахло сажей и мазутом, и шевелилось что-то большое и железное, словно поршни тяжёлого механизма, и где-то ревел огонь в топках и свистел пар, а окон не было, был только жёлтый, чадный свет.
Мы в котельной, сообразил Алька. Она вгрызается в сердце зимы - глубоким-глубоким медленным буром.
В маленькой комнате был закопченный столик и засаленное кресло, и старик потянул под потолком какой-то рычажок, и выехала из люка вверху труба из древней меди со смотровым стеклом в резиновой окантовке.
– Здесь ручное управление, - сказал старик.
– Сердце. Первая модель. Садись.
Алька сел, и кресло хищно захватило его множеством живых ремней и присосок, они впились прохладными щупальцами везде, проникая под одежду и будто влезая в самый мозг - на секунду Алька увидел себя будто на медосмотре, голым - а вокруг, конечно, суетится толпа людей - потом всё это исчезло, щупальца превратились в броню. Алька пошевелил пальцами, мозг при этом вспыхнул, разрывая пространство, Алька представил могучий анализатор, определяющий его, Алькины, параметры - кто ты, что ты?
– и увидел себя существом, чудовищным и страшным, посреди равнины, и вздохнул, расправляя крылья, и услышал далёкие крики: аккуратно, прошу вас, аккуратно!
– и замер, и снова съёжился, возвращаясь в мальчика.
Теперь он стоял один на равнине, но уже не такой громадной, а в шаге перед ним был чёрный куб размеров примерно в его рост.
– Что это?
– спросил Алька.
– Зеркало. Подожди, идёт запись... Сейчас будет можно... Входи.
Чёрный куб стал прозрачным, и Алька вошёл, и увидел перед собой себя.
– Он живой... настоящий?
– Нет, это пока только образ. Сырой... Он нужен для расщепления "Я-Модели" внутри твоего сознания. Когда модель начнёт повторять тебя в мелочах, система переключает твои органы чувств на копию. Но это только внешняя оболочка, с нею просто. Намного труднее вылепить образ личности - даже Они не научились копировать сознание напрямую. Его находят из миллионов нейромоделей, отбрасывая неудачные и стимулируя наиболее точные.