Дни затмения
Шрифт:
Однажды поздней ночью получаю приглашение немедленно прибыть в Мариинский дворец. Приезжаю. Правительство заседает, и меня просят подождать. Нахожу генерала Апушкина, тоже ожидающего. По протекции старых дворцовых лакеев получаю чай и беседую с Апушкиным. Оказывается, что после позорных скандалов на фронте, когда Корнилов приказал расстреливать беглецов, правительство, скрипя сердце, решило наконец поступиться своими заветными идеалами и попросило Апушкина, как главу военно-судного управления{179}, заготовить проект введения смертной казни на фронте для нарушителей военного долга. Проект готов, и Апушкин принес его для прочтения. Между прочим, ввиду того, что Петроград по закону считается на театре военных действий, генерал предлагает и в столице применять смертную казнь за вооруженное восстание, как на фронте. Радуюсь, но сомневаюсь, чтобы прошло. Апушкина скоро
Заседание кончено, члены правительства расходятся, а Керенский отводит меня к углу стола, где усаживаемся втроем с Якубовичем, и обращается ко мне с заявлением, что он мне не может больше доверять, так как его распоряжение об отправке на фронт броневых автомобилей стало известным членам Совета (кажется, ему здорово попало от Чхеидзе). Хотелось бы возразить, что без ведома Совета довольно трудно было бы убрать броневики, но молчу. Керенский продолжает, говоря, что публика возмущена контрреволюционными приемами, применяемыми к арестованным в моем штабе (это я предвидел, но до сих пор не мог из штаба выселить правительственную комиссию), а затем он делает замечание, что вообще он недоволен моею деятельностью и с улыбкой прибавляет: «Да, кажется, и Вы недовольны мною за недостаточное уважение к Совету». — Ввиду этого он меня просит подать ему рапорт с пожеланием быть переведенным на фронт. Отказываюсь и прошу меня отпустить в отставку, но он на это не соглашается, говоря, что мои военные таланты необходимо применить на фронте. Может быть, он боится, что, уйдя в отставку, я погружусь в политику и его подведу. Сторговываемся на том, что я буду отчислен в распоряжение военного министра и возьму отпуск для весьма необходимого отдыха. Что же касается назначения на фронт, то, по моему мнению, это касается Верховного главнокомандующего, а поэтому говорю, что по этому вопросу я с главнокомандующим переговорю лично. Разговор кончен. Выходим.
Якубович меня уверяет, что он ничего об этом не знал и что для всех явилось полным сюрпризом заявление Керенского в заседании правительства, что он решил меня отправить на фронт, а на мое место назначить Эрдели{180}.
Отвечаю, что мне лично очень приятно уйти от столичных дрязг, обидно только ставить крест на результате моей двухмесячной работы, и незавидно будет положение моего преемника, которому придется начинать все дело с начала и добиваться доверия войск при весьма сложной обстановке. В передней Мариинского дворца, отряхая прах от ног своих, покидаю, надеюсь навсегда, «совет нечестивых», именуемый Временным Правительством.
Еду в штаб для некоторых спешных распоряжений в связи с моим уходом. Необходимо, например, отменить назначенный на утро смотр Николаевскому кавалерийскому училищу. Эти молодцы, оказывается, на меня в обиде, что я их не применил во время восстания. Хотел их подбодрить и объяснить, что всегда считал их своим последним и самым надежным резервом, к которому, слава Богу, не пришлось прибегнуть. Есть и другие мелочи, о которых нужно позаботиться.
В штабе известие о моем уходе производит сильное впечатление: публика волнуется, некоторые горячие головы предлагают немедленно арестовать правительство, убить Керенского, меня объявить диктатором и т. д.
Рагозин предлагает свои услуги с тем, чтобы немедленно поехать к Керенскому, якобы с срочным поручением из штаба, и его застрелить… Прошу всех успокоиться и, видя, что больше всех кипятится Паршин, предлагаю ему для охлаждения прокатиться со мной на автомобиле. Несмотря на поздний час, везу его к Пальчинскому, в твердом убеждении, что сей мудрец найдет подходящее направление для взволнованных страстей, губительное влияние коих начинает даже во мне поселять сомнение в правильности моего непротивления злу. Вытаскиваем оракула из кровати, усаживаемся, и Паршин начинает с жаром доказывать необходимость государственного переворота.
Пальчинский его хладнокровно выслушивает, а потом отвечает: — «Иначе говоря, ты желаешь видеть Петра Александровича в роли генерала на белой лошади. А я тебе скажу, что он для этой роли совершенно не годится и главным образом потому, что он сам этого не хочет». — Паршин убежден. А я добавляю, что мое диктаторство, при самых удачных условиях, вероятно, недели через две закончилось бы преждевременной насильственной кончиной и не меня одного, а многих.
Все равно пользы от переворота не будет, ибо если ликвидировать Совет, то нужно ликвидировать и правительство, а если я захвачу власть и сформирую свое правительство, то нужно
Возвращаюсь в штаб. Узнаю, будто кто-то собирается у преображенцев на Миллионной собрать представителей полковых комитетов и подбить их на какие-то насильственные меры. Посылаю туда офицера предъявить, в случае надобности, категорическое требование от меня успокоиться.
На следующий день приходится провести некоторое время в штабе, заканчивая свои дела. Отдаю приказ о сдаче временного командования Кузьмину (верх революционности — поручик будет командовать округом), пишу очень корректный прощальный приказ и т. д. Между прочим, задумываюсь над представлением командира 1-го Донского полка Траилина к производству в генерал-майоры. Если Керенский получит ходатайство за моей подписью, то он еще способен, пожалуй, упереться. Поэтому предлагаю Кузьмину подписать представление и повезти лично к Керенскому, где объяснить на словах заслуги Траилина во время беспорядков, а также, что его производство несомненно произведет среди казаков впечатление, благоприятное для Керенского. Уловка удается, и в тот же день поздравляю Траилина с генеральским чином.
Много труда встречаю в отбитии атак любопытных газетчиков, стремящихся узнать причины моего ухода. Прошу их успокоиться, поменьше об этом писать и отказываюсь сообщить что бы то ни было, находя, что бесполезные газетные пересуды о недоразумениях между Керенским и мною только внесут лишнее смятение в обывательские умы, и без того взволнованные.
Встречаю на лестнице в штабе «Гетмана Царскосельского». Он с хитрой улыбкой мне говорит, что, кажется, Рада потребует отправки всех украинских частей в Малороссию для ее защиты. Напоминаю ему мое основное условие, поставленное при самом начале формирования украинских рот, что я на это дело соглашаюсь, только если украинцы обещаются никогда не поднимать вопроса об уводе этих рот на родину, так как я их желаю иметь в столице в роли образцовых и надежных частей. «Гетман» не без остроумия мне возражает, что это был договор украинцев лично со мной, а что теперь, раз я уже больше не Главнокомандующий войсками округа, они считают себя свободными от всяких обязательств. Ловко.
Чрезвычайно трогательно выходит мое прощание с чинами штаба. Они все собираются в большой приемной, говорят тепло и задушевно, у некоторых на глазах слезы. Горячо их благодарю и прошу не слишком принимать к сердцу мой уход, так как в тяжелые минуты, переживаемые Россией, нужно работать, не покладая рук и не позволяя чувствам личных симпатий или антипатий влиять на общую пользу дела.
Покончив дела в штабе, задумываюсь над тем, кому следовало бы сделать прощальные визиты и решаю посетить только двух лиц, — Родзянко и Чхеидзе, как представителей власти законной и власти фактической. Что же касается членов правительства, предоставляю церкви возглашать им многолетие, без уразумения той иронии, которая заключается в парадоксальном противоречии самих слов: «Многая лета „временному“ Правительству».
Еду в Таврический дворец, где нахожу Чхеидзе. При прощании он мне очень горячо жмет руку с пожеланием всяких успехов в будущем. После этого заезжаю на Фурштадтскую к Родзянке. Не нахожу его дома. Оставляю карточку и возвращаюсь восвояси, но не проходит и часа, как Родзянко приезжает ко мне. В продолжительной беседе излагаю ему все свои злоключения и печальные наблюдения, сводящиеся к тому, что я готов был всячески Керенского поддержать в надежде на то, что он спасет Россию, но теперь убедился в полной его непригодности на такую роль. — Он не умеет разбираться в людях, плохо ориентируется в настроениях масс, особенно солдатских, не имеет достаточно дипломатического такта, чтобы скрывать своего двуличия, к сожалению, иногда необходимого на политическом поприще, и наконец за последнее время слишком, по-видимому, занят мыслью о собственном величии. Его слишком очевидное и честолюбивое стремление стать самодержавным диктатором понемногу охлаждает симпатии даже самых горячих его сторонников. Словом, для управления страной недостаточно одного только красноречия, хотя бы и выдающегося.