Дни
Шрифт:
Извечное влияние гор, будь то высокие, белые, или менее высокие зеленые, желтые, черные, неизбывно на человека; «выше гор на земле — только горы»; горы всегда правы; и знаешь заранее, а — все равно.
Жизнь сильна тем, что все равно сильно, когда и знаешь заранее.
Еще там, у этого Тринидада, в фиолетово-сиреневых кратких — перед черной южной тьмой! — сумерках поражает невысокий, раскиданный Эскамбрай — горные гряды, сьерры, торчащие округлыми и зубастыми пиками; Эскамбрай — само название: как Хагуэй, Камагуэй; в этой мгле они более сиреневы, чем сама атмосфера вечера в окружении; некие свет и тьма специфически
Сейчас мы, при ясном и полном солнце, созерцали предгорья (ныне знаменитой) Сьерра-Маэстры, медленно развертывающиеся и поворачивающиеся по мере быстрого хода нашей машины по легкому шоссе; пейзаж гор имеет законы; горы, в зависимости от воздуха, солнца и от всего остального, что не нам знать, кажутся то ближе, то далее, то выше, то ниже того, что на деле; кроме того, издревле удивительны перемены самого вида гор при мгновенной и незаметной смене ракурса на движении. Ты был уверен, что вон та скала похожа на льва и что это вечное ее состояние; и вдруг невидимый поворот — и весь лев распался; взор догматично, требовательно ищет знакомых форм — где, где лев… тщетно. Одни столбы и зубцы, торчащие в разные стороны; и вообще там, оказывается, было две скалы, разделенные довольно большой, ярко-зеленой, золотимой солнцем поляной; как же это?
Как же оттуда не заметил этой поляны?
Бесполезные вопросы; далее, далее; горы, холмы предгорий зелено-дымно кудрявятся — то их деревья, плотно, по-горному плотно покрывшие и склоны, и плавные округлости верхов; солнце, светло-зелено; впадина, холм, гора, гора, холм; небо.
Небо голубое.
Простор… просторы.
— Эль Кобре, — возгласил Альдо. — Отсюда не видно как следует. Заедем теперь — или на обратном пути?
— Эль Кобре; медь, — сказал я. — Что это?
— Это храм, известный на всю округу, — тоном мирно прощая мое нескрываемое невежество («это называется, он интересуется испанской архитектурой»), отвечал Петр Петрович.
И верно: не успел он сказать, как я увидел средь зелени и у неба это четкое белое видение, вознесенное таким образом, что оно, конечно, казалось возникшим из самого леса, самой природы.
Умели ставить; знаем это.
Все равно сильно.
— Заедем теперь. Это самообман — надежды на обратный путь, — отвечал я.
Все улыбнулись моей сентенциозности.
Сама церковь — конечно же не Эль Кобре, а собор Святой девы Эль Кобре; Эль Кобре — конечно, селение у подножия той горы, которая…
Как часто бывает у таких храмов (тысячелетний, дремучий католицизм!) к паперти вела широкая, светлая многоступенчатая и многоплощадная (виднелись отсеки) лестница; горный характер местности, могучая зелень на всю округу, яростно-голубое небо, — тут невысокие горы не мешали простору, — положение самой церкви усиливали эффект, полнили величие лестницы; мы шли вверх; храм медлительно вставал пред нами из гор; так на выходе от «Москвы» встает Василий Блаженный. Но там фон — одно небо… не буду подробно сравнивать.
Вот они, мощные формы католицистского храма; когда вблизи, он давит — он поражает громадностью, прямым указанием на небо; а не теплом, уютом и чувством (духовного) дома, как «наша» церковь; светло-желтые колеры; железные побеленные в желтое памятные доски: мемориал епископу-основателю.
Мы походили по окрестностям: уж очень хороши горы; потом вернулись.
Туристы были внутри; они стояли в полутьме и прохладе, по туристскому обычаю одновременно пересмеиваясь и все же втайне
Алексей, Ирина стояли у ниши, около которой никого не было, кроме них; резко белели плавные и складчатые тога и крылья ангела как фон их стройных фигур.
Впервые за это время они были и верно двое.
В полутьме храма стояли цветные и светлые лучи из витражных католических окон сбоку и сверху. Бело-желтый с пунцово-оранжевым пук лучей падал на лица и грудь моих знакомых; они смотрели на проповедника.
Влажный тембром голос с припевом, извечно ясная, с музыкальной расстановкой, прекрасная испанская речь невольно приковывали и мое, и Алексеево истинное внимание; Ирина, как сказано, тоже смотрела, притом глаза ее вновь держались эдак стояче, выпукло; но в лице не было подлинного внимания именно к оратору.
Будучи рядом, они были не вместе; если так можно определить, выражение их фигур было разное; она была втайне развернута к нему и, смотря на священника, как бы уж мысленно обратившись к Алексею, собиралась смотреть именно на него, на Алексея; он же был, по обыкновению своего одиночества, угрюм и смотрел лишь на священника. Руки он держал, взяв за локти… Но что-то было, было в его фигуре…
Я стал исподтишка оглядывать церковь; вслед за ее торжественными воротами, в их железе, круглых четко симметричных заклепках, решетках, пиках (они были приоткрыты, на миг будто пахнуло с улицы светом и чистой зеленью) шло к нам внутрь все то, к чему мы уже привыкли, в нашем досужем интересе к церквам; католический храм и внутренне просторнее «нашего»; его росписи и картины-иконы разделены пространством; кабины-исповедальни, эти «этажерки», не бросаются в глаза; часовенки и мавзолеи старательно отданы во власть лепной и деревянной скульптуры — не принятой в византийстве; четырехгранные и круглые колонны возвышенно-тяжелы, ряды, с этими их пюпитрами и досками для колен, похожи на парты.
Походив тихо, постояв, я вышел, как говорят, на воздух; могучий, зеленый и голубой простор Сьерры немедленно охватил душу с новой, невиданной мощью после каменной влаги, тьмы помещения; было видно туда и сюда, то и это.
Я начал читать об архиепископе.
— Может, поедем? Дел много, — сдержанно подошел Петр Петрович.
Альдо, шофер Наполис смеялись с женщиной в ярко-желтых джинсах; но только мы подошли, как их фигуры — одна собранней, другая рыхлее — приняли то выражение готовности и одновременно свободы, которое характерно для кубинца, к которому обратились.
Миновав еще одну калитку-решетку — железные круги и стрелы — мы шли по лестнице вниз; я, дело ясное, оглянулся.
Храм Эль Кобре молчаливо высился в пояс, глядя куда-то поверх наших и голов и взоров.
— В Сантьяго мы, конечно, застанем — вашего, — чуть ли не впервые начал по собственной инициативе разговор флегматический Петр Петрович.
— Коли не там, то где же, — поддержал я, глядя в светлые дали. — А что, на Сьерра-Маэстре так и нигде нет снега?
— Нет, — серьезно улыбнулся Альдо. — Я снег впервые видел в Москве: когда учился русскому языку, — повторился он.