Дни
Шрифт:
…— Вы-и… красива и похожа на наших, — смеясь, говорил мулат.
— Спасибо, — отвечала Ирина.
— Я бы не реш-и-ился заговорить, а вы бы не говорили так искренне; но вам Куба… близка…
— Я говорила глупо, это понятно, — спокойно сказала она.
— Все это не глупо, — бормотнул я, стоя в этом кружке и соображая… сам не знаю что.
Ирина, спокойно улыбаясь, поглядывает на нас — на мужчин; задирает голову к лампочке, под потолком строения освещающей тали-механизм, вдруг заработавший под всей этой изнутри треугольной крышей, покрытой трубами и черными стропилами; лицо ее равнодушно — поговорила
Неисповедимая тайна есть в ситуации, когда прекрасная женщина вдруг умна: тут мой герой был когда-то прав; или, скажем для женофилов (а не женолюбов!), умная красива.
Слаб человек: мы, в этом случае, обычно преувеличиваем ум; но все равно.
Так?
В этом дело?
Но что за странное тайное; что за… спокойствие это в словах, в осанке; что за…
Темное, темное лицо.
Не ведаю.
…Разумеется, сам предмет — не для женщины, пусть и умной; да ей просто скучно; ей нудно показывать, что ее интересует НТР — и так далее; но что за чувство — я слишком близко ныне стою от нее! — что за чувство, что скука (скука?) здесь духовно глубже, чем скука темы.
Как странно.
Подошел Алексей; Ирина спокойно и одновременно трогательно-тепло повернулась к нему.
Вдруг возникло то выводящее из ритма движение, которое говорит о происшествии; ни один привычный «базар», даже сильный, не идет в сравнение с этим; тревога жизни несопоставима с ее равномерностью.
Из тьмы цеха приближались голоса; все мы повернулись и смотрели.
Наконец мы поняли, что кого-то ведут под руку; как выяснилось впоследствии, это был представитель фирмы-подрядчика — пожилой человек.
— Плохо с сердцем, — сказал, вновь подходя, все тот же стройный мулат: он успел уж незаметно сходить. — Доктора бы.
— Доктора! Так пока за доктором сходят? Что же вы? — спокойно-озабоченно сказала Ирина. — Дайте.
Она привычно-несомненным движением раздвинула мужчин, пошла навстречу ведущим и, путая русские и «элементарно» испанские («Пор фавор!» — «Вниз!») команды, делая округлые жесты, быстро добилась, чтоб пострадавшего уложили на мешки; она села рядом, как извечно садится женщина-врач — сведенные ноги в сторону, а сама вся обращена к больному, — расстегнула на нем рубашку и стала показывать окружающим, чтоб шире распахнули ворота там, вдали; двое пошли тут же.
Мужчина, лежа навзничь с гримасой на лице и с влагой на плоской лысине, замотал головой; под затылком был старый портфель, набитый бумагами и мандаринами: один замок сломан — крышка полуотпала.
— Нельзя, нельзя, — сказала Ирина, приставляя ладони к его щекам, как к волейбольному мячу. — Нет.
Он утихомирился, посматривая на нее узкими увлажненными, резко-черными глазами. Уже спешила сестра-кубинка.
— Que? Que? — запела она, пропускаемая к больному; белый халат в этой тревожной, сомнительной ситуации облегчил душу.
Ирина, оглянувшись, мгновенно — даже не задержав взгляда, — уступила место; и, снова легким движением туда-сюда отстранив стоящих, выбралась из кружка.
Я посмотрел на хлопоты сестры-кубинки — юная тоненькая мулатка,
— …еще отдаст концы, — услышал я слова Ирины — слова, произнесенные с улыбкой, чуть приправленной спокойной бравадой.
Что до Пудышева, то его я на сей раз, как и ожидал, нашел быстро.
Он монтировал блок на теплоэлектростанции.
Вновь индустрия…
Очевидность индустрии извечно производит на мою душу двоякое впечатление. С одной стороны, меня, мимо воли, покоряет напор и величие твердого, угрюмого, гневного рукотворного бытия. «И это — разум и руки?» — чувствуешь, думаешь с гордостью; грудь шире: ты — человек. Особенно несомненен, для меня, самолет. Тяжкая махина — и вот взрыв сил — и полет. Но и завод, цех, могучее строительство — в принципе таковы же.
С другой стороны, сияет задняя мысль, что Природа — что ей все равно; что она и не заметит.
Мы «победили» ценой ухода; а она и не заметила ни победы, ни самого ухода.
…Небо над мощной стройкой…
Я нашел Пудышева на одной из жестяно гремящих, приподнятых над нижним горизонтом площадок; это был человек среднего возраста, конечно, коренастый и успокаивающе-медлительный — степенный («самостоятельный мужчина»), каких и до сих пор немало в России; в бордовой, кругло-матово-блестящей каске, в защитной робе, он сидел на железном стулике, уставив руки в колени, а ноги — в изрезанное в ромб, копчено сияющее истертое листовое железо; когда он переминался, оно лишь сдавленно гухало. Говорить с ним было уютно; тут не было того напряжения, сухости, которое бывает с человеком нервничающим, позирующим, хитрящим. Он был как есть и отвечал как есть. Сложность тут была иная; посмотрев на него, я ее понял заранее. Он был, что называется, человек без воображения; ныне, в эпоху эстетического воспитания, это вроде бы и ругательство, но на деле каждому свое, и сила воображения «вообще» — это не достоинство. Это нейтральное качество.
Пудышева нельзя было раскрутить; он отвечал на вопрос и точно и ясно. Что тут делать? Ведь меня, разумеется, интересовала не только производственная, но и более человеческая сторона; я желал за кулисы. Но кулисы были заставлены; не то, что меня не пускали, а вот — стоят комоды, столы, контейнеры. И звать некого. А сцена? На сцену из явно голой — открывается дверь, и видно по-над столами — комнаты выходит некто — вещает: номер такой-то; уходит; а самого-то номера нет — и зал пуст.
— Вы откуда родом? — говорил я.
— Я? С Ленинграда, — отвечал Пудышев.
Именно: что тут сделаешь?
— А жена?
— А жена…
Он назвал мой город.
— О! Вот это!.. — оживился я. — Я — оттуда!
О совпадения! Куба и…
— Я сам оттуда! — повторял я. — Ну, так как же?
— Что? — говорил Саша Пудышев под рев трансмиссий, стук молотов и сипящий скрежет электросварки.
— Что? Были вы с ней в…? — орал я, чтоб перекричать какой-то новый железный рокот: за этим тут дело не стояло.