Дни
Шрифт:
— Я-а-а слу-у-ушаю.
Это ее обычное. Но голос не тот… тон не тот. А какой? Ну, ладно. Я:
— Ну, что?
Молчание.
И вот:
— Что — что?! Все в порядке — что. И к чему звонить? О чем спрашивать?
Обычная моя «реакция» на крутую, особенно — «бабью» атаку колыхнулась во мне; но я сдержался и отвечал, как папаша:
— Что это ты… все же, так уж?
— А чего звонить?! Ну, чего звонить? Когда надо, я сама позвоню.
— До свиданья.
Лишь еле-еле заметная пауза; но в ней выразилось…
Все же она ждала
Так ли?
— До свиданья.
Кстати обычно, когда я прощался первый, она, будто перебивая меня, говорила «до свидания» тотчас же, как только я начинал это говорить: всплеск свободы…
А тут…
Мы положили трубки.
Я подумал, откинувшись.
В сущности, меня и взбодрил ее этот тон; в нем вышло в явь естественно-женское, традиционно-человеческое…
Вышло в явь понятное нечто.
Он остановился; глаза, в свете от моря, были светлы; мелкие, зыбкие тени листьев ходили по нему, весь он, со своим смуглым лицом, резко, тонко горбатым носом, в светлой рубахе, картинно рисовался на фоне лбистого серо-белого камня, к которому он вольготно привалился, согнув ногу в джинсе; камень, видимо, был теплый под солнцем — он невольно нежился.
Он молчал.
— Тут оно и пошло на спад? — спросил я, чтобы поддержать дело.
— Да, пошло, — отвечал он, не без позы грызя твердый стебель; тон искренности как-то пропал.
— Что ж, ясно.
— Только не на этом оно и кончилось, — отвечал он, несколько загораясь снова. — Оно как раз не пошло на спад, а — оборвалось. Оборвалось на долгое, на длинное время. И ты думаешь, на этом оно и оборвалось? Ошибаешься. Не на этом.
— На чем же?
— Вот угадай.
— Ну.
— Вот и ну. Сроду не догадаешься, хоть и пишущий. И хоть и просто это.
— Да разумеется, не догадаюсь; почему я должен догадаться?
— Ну, все же.
— Ну, она… я хотел сказать, она встретила кого-то иного; но это было б уж слишком ясно. Об этом нечего и гадать.
— Ты прав; об этих материях… после.
— Ну, чего там. Она уехала, и ты вдруг почувствовал…
— Не то; все не из той оперы. Ну, да ладно. Она попросила денег.
— Денег? Еще денег?
— Вот именно.
— Но каких? И ты… я начинаю…
— Ты верно… начинаешь. Но только думай и дальше.
— Давай уж сам.
— Да что — сам? Простое дело. Зарплата — сто, что ли, рублей; с мужем в ссоре, да и муж — тоже не бог весть: врач, из честных; если помнишь, изволила мне признаться: «Сейчас, кроме тебя, у меня никого нет»; что прикажешь? проще пареной репы.
— Да уж…
— А что? За что ее обвинять-то? Ты, может, скажешь, что нынешняя московская баба, из красивых и все такое, может прожить на сто рублей?
— Да я-то не говорю, но…
— Вот и «но». Вот и у меня — «но». Старики мы уж с тобой, брат ты мой. Друг мой. Я знал, что не догадаешься. И ведь просаживали мы с ней в ресторанах и прочих котлах, бывало, и по пятьдесят за вечер; но это, ты понимаешь…
— Да, иное.
— То-то и оно. Одно дело — сунуть, не глядя, официанту; другое — дать, видите ли, любимой женщине, из рук в руки, двести, сто рублей, не зовя ее замуж. И это еще… ничего. Мы всё умеем… непринужденно. Но когда она сама… м-да. Не Запад мы, брат ты мой. Наше поколение. Все выпендриваем, прикидываемся Европой, Америкой; а — не Запад.
— А что же ее родители?
— Ну, что ты хочешь? С матерью она ссорится — как почти все нынешние молодые бабы ссорятся с матерями: слишком… разное; тут и Фрейд, но не только Фрейд, а — «движение века»: слишком… разное; причем женщина, если и сама в молодости была «тае», с возрастом становится морализатором; ну, не неизбежно,
— Значит, раньше ее любовники… А тут ты…
— Ты сообразителен. Это обыкновенный быт многих нынешних — молодых. Уж несколько поколений не видит в этом зазорного. Именно: не просто делают, морщась — мол, нехорошо, да никуда не денешься; а — не видят зазорного. «Само собой». Так-то.
— Ты преувеличиваешь. Люди, как всегда, разные.
— Это так. Но — но. И — все-таки: куда денешься? Сто рублей. «А жить хочется».
— Ты же сам только что сказал, что «само собой» — «ничего зазорного».
— Так; но зрю в корень. Откуда.
— Так что?
— Что дальше?
— Ну да.
— Вот. Она позвонила: мол, так и так, надо сто пятьдесят рублей — сестре платье. (Заметь, сестре к тому же! Вот везет — никак не сведешь к одному знаменателю!) А у меня нет — ведь у меня сейчас никого нет. (Так и «чешет» — спокойно.) Так ты не дашь ли?
— А ты?
— А я? Я сказал: может быть, но вряд ли. Помню фразу: «Мои расходы… сейчас идут по более существенным линиям». А ты ведь знаешь мои «линии» — сто человек, и кто болен, кто нищ, кто собрался умирать, но не умирает, кто и правда — плох, кто наг, кто убог, кто стар, кто мал. И тогда и верно было — что-то такое: одновременно все болели и все такое. Меня и вечно все-таки возмущала эта ее манера — «мне нет дела до твоих семейных дел»; а тут… Когда я вымолвил о своих линиях, она спокойно умолкла — умолкла, снова давая понять: мне нет дела. У меня сестра, и ей нужно платье. (Может, она и врала о сестре, но женщину ведь не поймаешь; она и самое сомнительное умеет обставить… эстетически, нравственно. Умеет не дать промаха вкуса: в какой-то ситуации. Хотя в иных промахивается с треском. По части такта и так далее. Но ладно.) И что-то зло меня взяло. Да, зло. Меня любят за деньги?! Жаль и денег было: просто так, ни с того ни с сего, от всех своих убогих и от своих дел, на — и дай; но суть не в этом, а именно села фраза: меня любят за деньги?! Ах, вот секрет?!
Я повторил:
— Может быть, но вряд ли. Смотри.
И не позвонил и не явился на ее службу («крайний срок»).
Я думал: она позвонит сама — «объяснится»; но я судил, так сказать, по старым нормам. Мои догадки, выходит, воистину подтвердились. День за днем, то да се; так многие расстаются. Вроде и не поссорились, а… И тут — что уж скрывать — тут совпало с отливом; так бывает — ну, ты знаешь; некое чувство — оно ведь тоже не постоянно; оно живет приливами, отливами; пустяк некий, физиологизм, глупость (мы сидели после того, и она сняла и надела сапог, а, наверно, чулок не свеж), а вот; вроде и видеть не хочешь. И тут — бац — звонок: «150 рублей». Ах, так тебе еще и сто пятьдесят рублей? Так-то, летописец.