Дни
Шрифт:
У входов в пещеры — солнце на белом камне, тепло и ясно; кругом же, коли желаешь, — тень, укромно, сонно-уютно; для любителей «отдыха» и прохлады — множество всякого места — мест.
— Вот здорово! — интонируя условность штампа, заговорил Миша. — Это, конечно, и есть — Город усопших?
— Ну да, — сказал Алексей.
— А где усопшие? — спросила женщина: та, что в шортах.
— Усопших нету, — отвечал я, без охоты вдаваться в экскурсоводческие ноты. — Это естественные пещеры. Вымоины, выветривание; солнце; да мало ли. Но кому-то пришло в
— А может, это правда люди сделали? — спросила дама в джинсах. — Не те, а какие-нибудь и более поздние. Ну, пустынники.
— Дались нам всем пустынники ныне, — сказал, конечно, на это Миша.
— Да нет, — отвечал я. — Тут видно, что от… природы.
— Пожалуй, — согласилась она, взирая по сторонам.
— Ну что? Остановимся? — молвил Миша.
— Мы уж и там… сидели, сидели. Что это за поход? — сказала та, первая.
— А куда спешить? — конечно же отвечала вторая.
— Я тоже думаю, — сказал Миша. — А вы как? Горцы наши?
— Мы как все, — ответствовал Алексей.
Спутники наладили бивуак; у кого-то в сумке таилось махровое одеяло, которое и явилось на свет на солнце, представив глазу свою цветасто-розовую игру на плоском просторе — игру, до этого уменьшенную до некоего сгустка тьмы; Миша начал натужно распаковывать банку салаки и затем чистить яйца, обнажающие скользкий белок; женщины по очереди резали серый и белый хлеб слишком маленьким лезвием, появились и желто-зеленые и темно-красные бутылки.
Алексей вяло помогал, я ходил в стороне; в голове стояло иное…
Море было видно в просветы меж скал и листьев; на этих фонах оно отдавало хотя и просторно-туманной, но все же несказанной голубизной.
Здесь было тихо — плотно кругом теснины, ветру нет доступа, — хотя жесткие листья грушек все мечутся, мечутся неизвестно бы и отчего; и зыбь, заметная на море по блесткам и возникающим, исчезающим теням, казалась и неподвижной, и неизвестно откуда взявшейся.
— В прохладу бы, — говорила Люся: та, что в джинсах. — Чего вы на солнце?
— Да нет, мы рядом. Вот, на камне. У, трава мешает. Из-под камня… прямо в банку.
— Ну, близко к солнцу.
— Это уж оттенки.
— Давай подальше; тень движется — сейчас оно будет здесь. Вообще, кто постелил на солнце?
— Я; я думал загорать.
— Ох, Миша; хорош и на камне.
— Я не ящер.
— Ящерица, балда.
— Ну, если я ящерица, то ты…
— Еще не выпили, а уж начинают, — сказала Ляля (шорты) с такой неожиданной и угрюмой застенчивостью, что все засмеялись.
Это тем более было рельефно, что и одета она была весьма рискованно (над шортами уж почти ничего — «по дороге загорала»), и по манерам была — грубовата эдак. Люся была более женственна…
Вообще же весь этот поход, вся эта компания, как говорится, не преследовала ясных целей соблазна; обе дамы были знакомые Миши, связанные с Алексеем косвенно-служебными отношениями;
Все шли именно смотреть «усопших» и горы, и «биокомплексы»: редкий случай…
Редкий? Ловлю себя на слове.
Ныне не так уж редкий; люди порою неуловимо устали от… легкого секса, от флиртов, от всего, что на плоскости; хочется порой… просто отдохнуть.
И поговорить (именно) просто: хотя бы и мужик с бабой.
Ладно…
Все расположились; выпив сухого местного с должными, но вялыми прибаутками (тут еще эта природа аскетическая; величие это строгое!) — выпив, мы закусили яйцами, помидорами и салакой.
— Все едим да едим, весь поход! — сказал Миша, и поговорили немного; и то ли южный, таинственный послеполдень действовал на наитие, на рассудок, то ли и вправду уж… нечто странное происходит в мире, но — что-то — не «разошлись» мы, не развинтились; тени, мелкие тени ходили по нашему серо-белому камню; стояли глыбы окрест, и чуть журчала «река»; и жарко, не жарко было — места такие, что солнце — жар, а в тени прохладно, и даже холодно, и даже и — ветер (от этого? От этого от всего и трепещут листья?); и было сонно, весело на душе, и не хотелось гама — и все «расстрялись».
Невдалеке беседовали Люся и Ляля, лежа на одеяле и загорая усердно: уж это неизбывно; Миша пошел «полазить по скалам»: извечная любознательность городского руссоиста; один-двое («очки») тут же куда-то делись; мы с Алексеем сели у входа в пещеру и, развалившись в сторону моря — спуска к нему, осложняемого для взора и скалами и деревьями, — вытянули ноги и снова молчали некое время.
— В людях такт появился, — заметил он наконец. — Ты видишь? С одной стороны, все грубеют; с другой же… Опять вот это: полярность. Развитие амплитуд.
— Это что нам не мешают разговаривать, что ли?
— Не то, что не мешают, а… видят. Ведь это мы задаем тон: нет веселья; скучный поход.
— Были б девушки покрасивее.
— Это ладно, а все же. Я ловлю в последнее время: моя «угрюмость» заражает людей; вроде бы серые круги расходятся от меня, хотя сам я… вроде, более мягок (хм!) ныне. Отчего бы?
— Не зна-а-аю, — отвечал я лениво, не желая, в эту погоду и в юг, встревать в любимые его темы об Алексее о дорогом.
Он поотвык, но все-таки прорывался.
— Ты прав, — отвечал он на мои тон и мысли.
— И вот и так оно и тянулось весело. Разговор тот приоткрыл нечто; но она была не из тех, к кому есть — отмычки. Нашел, и отпирай характер, когда захочешь. Да и есть ли такие люди? Нам кажется; но ведь это лишь признак того, что в нас не было особого интереса. Нашел отмычку — и успокоился; между тем, войди ты с человеком на короткую веревку да на длинное время — и ты увидишь, что отмычка не отпирает; что она действительна лишь в общем и целом, да и то — лишь на определенные ситуации.