Дно разума
Шрифт:
Севастьянов нажал на кнопку звонка. Не успела окончиться заливистая трель, как дверь распахнулась и на пороге возникла Роза Яковлевна. Увидев Севастьянова, она просияла:
– Ага, профессор! Только что с самим вас вспоминали. Чего, говорю, не заходит Сереженька? А сам говорит: видать, зазнался. А ты молодец, легок на помине. Сейчас пирог есть будем. Любимый твой. С сомятиной.
Севастьянов не помнил, чтобы он кому-то сообщал о своих гастрономических пристрастиях. К тому же рыбные пироги он недолюбливал
Тут появился «сам».
– А-а, Серёнька! – приветствовал он профессора. – Рад, рад! Чего не заходишь?
(Тимофей Иванович, кроме всего прочего, был известен еще и тем, что величал любого, независимо от возраста и звания, исключительно по имени, причем в уничижительной форме, типа: Серёнька, Колька, Ванька.)
– Да как-то… Впрочем, вот я и зашел.
– Ну проходи, проходи… Сейчас сама пирог достанет. Чай пить будем. Хороший чаек я спроворил. Индийский. «Три слона».
Сергей Александрович не стал возражать. Три слона так три слона. Вскоре он уже сидел за круглым, застеленным чистенькой льняной скатеркой столом, под розовым шелковым абажуром и чинно поглощал пирог. Который действительно оказался весьма вкусен и совсем без костей.
– Как делишки? – поинтересовался Тимофей Иванович, прихлебывая чай из громадной, расписанной ярчайшими цветами чашки. – С чем пожаловал?
– Потолковать нужно, – сообщил Севастьянов.
– Так толкуй. У меня от самой секретов не имеется.
– Был я сегодня на левобережном кладбище…
– Ага.
– И рассказали мне там про то, как расстрелянных погребали.
– Каких еще расстрелянных? Где?
– В местной тюрьме. В конце тридцатых годов. Тридцать седьмой, тридцать восьмой…
– И как же погребали?
– По ночам привозили и закапывали.
– И что с того?
– Правда это?
– Понятное дело, правда. А чего это тебя вдруг на кладбище потянуло?
– Материал один собираюсь писать.
– Это в газетку?
– Точно.
– Неужто про репрессированных?
– Не то чтобы о них, а вообще.
– Как понимать это «вообще»? Ты не темни, Серёнька.
– А я и не темню. Просто не люблю заранее рассказывать, о чем статья будет.
– Понятно, понятно… – Тимофей Иванович сделал основательный глоток и поставил чашку на такое же расписное блюдце. – Нет так нет. Только зачем ты, в таком случае, ко мне приперся?
– За консультацией.
– Какая может быть консультация, когда я не знаю, о чем ты писать собираешься?
– Допустим, об оккультных сектах, – сказал Севастьянов первое, что пришло в голову.
– О чем, о чем?!
– О сектах.
– Ты еще какое-то слово говорил.
– Об оккультных.
– Это чего значит?
– Ну о тех… Как сказать попонятнее?..
– Да! Разъясни уж нам, темным…
– Оккультные – значит тайные. Те, которые не богу поклоняются, а разным темным силам. Ну вот
– Ага, масоны. Слышали, слышали… Это которые Христа распяли.
– Христа распяли вовсе не масоны.
– А я думал – они! – Старик Кобылин явно издевался над Севастьяновым. – Мы тоже кой-чего знаем, хотя в университетах не обучались. Значит, тебя, Серёнька, эти христопродавцы интересуют?
– Не то чтобы именно они, но вроде того.
– И ты хочешь сказать, что в нашем социалистическом городе, городе светлой мечты, могла завестись подобная нечисть?
– Как мне кажется, могла! – разозлился Севастьянов. – Чем Соцгород хуже Москвы или Ленинграда?
– Это точно, ничем! Он лучше. Много лучше!
– Так вот, я и хочу узнать, были ли здесь… – Севастьянов замешкался, не зная, как сформулировать вопрос, чтобы он был понятен.
– Ну, ну? – поторопил Тимофей Иванович.
– Колдуны! – напрямую брякнул Севастьянов.
– Колдуны? – переспросил Кобылин. В голосе его послышалось разочарование. – А я думал, ты про масонов спросишь.
– Колдунов здесь было много, – вступила в разговор доселе молчавшая Роза Яковлевна. – Вернее, колдуний. Ведьм, одним словом. Старушек этих востроглазых… Да и по сей день они еще встречаются. В поселках разных. Привороты снимают, гадают, наложением рук лечат. Но я думаю, они сами эту порчу и напускают.
– Молчи, старая! – воскликнул Кобылин. – Не о том ты толкуешь.
– Почему не о том?
– Его совсем другое интересует. Он же с чего начал? С кладбища!
– И чего?
– О том, кого по ночам закапывали энкавэдэшники.
– Ну?!
– А коли их энкавэдэшники закапывали, значит, они их и стреляли!
– И чего?
– Заладила: и чего, и чего?.. И того! Значит, не бабки это твои дохлые там были!
– А кто?
– Вот уж не знаю! Ты, Серёнька, толком все расскажи.
«Быстро соображает, – подумал Севастьянов. – Открыть ему все, что ли?»
– Может, вы слышали о недавнем случае на улице Красных Галстуков? – осторожно спросил он.
– Это когда мебель двигалась? – тут же продемонстрировал Кобылин свою осведомленность.
«Все знает!» – мысленно изумился Севастьянов.
– Именно, – подтвердил он. – Я стал наводить справки. И вот что выяснилось. Девочка, которая там присутствовала, внучка хозяйки квартиры, сообщила, что нашла на кладбище некую монету…
– Нашла… И что?
– Я предположил, что монета эта… – Тут Севастьянов сделал паузу, снова не зная, как определить свойства монеты.
– Чего ты все запинаешься?! – разъярился Кобылин. – Пирог, что ли, до сих пор никак не можешь прожевать?!
– Что она волшебная! Монета то есть! – Вымолвив запретное слово, Севастьянов стал излагать последовательность событий гораздо спокойнее.
– Про закопанных ночью тебе, случайно, не Волчок рассказал? – спросил Кобылин.
– Он.
– Вот махновская зараза! – перебил Севастьянова хозяин. – Живой! Ничего его не берет!