До дневников (журнальный вариант вводной главы)

Боннэр Елена Георгиевна

Из встречи Андрея со Славским, как и следовало предполагать, ничего не вышло. Только я, ожидая Андрея в течение нескольких часов около министерства, изрядно поволновалась. Андрей долго ждал, пока Славский освободится, а мне уже представилось, что его задержали и увезли куда-нибудь на допрос. А 13 апреля к нам домой пришел молодой лейтенант ГБ и передал Андрею письмо от Петра Якира. 

Андрея удивила тональность письма, как будто оно писалось другу или хотя бы близкому знакомому, хотя в прошлом Андрей встречался с Якиром два или три раза в каких-то многолюдных собраниях, но они никогда между собой не общались. А содержание письма производило впечатление написанного под диктовку следователя.

Оно демонстрировало победу КГБ над личностью Якира и одновременно содержало угрозу адресату (верней, адресатам — в КГБ понимали, что Андрей не будет держать это письмо в тайне). 

Позже, уже после своего покаянного выступления по телевидению, Якир позвонил из Рязани, где был в ссылке, и в такой же необоснованно дружеской тональности просил Сахарова приехать к нему. Ни на письмо, ни на просьбу приехать Андрей Якиру не ответил. Не хотел создавать какие-либо отношения. Но это не было осуждением. Скорей, даже оставив Якира без ответа, внутренне Андрей относился к Якиру так же, как мама и я, следуя тому нравственному закону, который гласит: «Не судите, да не судимы будете». Мы много в эти месяцы говорили о страшной судьбе детей «врагов народа», подростками попавших в лагеря, как и Петр Якир. И среди детей маминых ближайших друзей были такие, да и я сама случайно избежала подобной участи. 

После интервью Джею Аксельбанку, которое было осенью 1972 года, у нас в доме стали бывать иностранные корреспонденты. С некоторыми из них возникли друже­ские отношения и у нас с Андреем, и у Тани с Ремой. Это было естественно — и мы люди, и корреспонденты тоже. Они, помимо профессиональной своей работы, могли к кому-то испытывать и человеческие симпатии. В разные годы мы были семейно дружны с Альфредом Френдли, Хедриком Смитом, Тони Остином, Моми Мумендейлом, Кэвином Клоузом. Мы бывали у них в гостях, и они бывали у нас. Но нескольким из наших друзей-корреспондентов их дружба с нашим домом обошлась дорого: их лишили аккредитации в Москве. Это были Франческо Маттиоли, Джулиан Нанди, Джордж Крымски и Улле Стенхольм. 

Улле предложил Андрею сделать большое, так сказать, мировоззренческое интервью. Андрей согласился, и 2 июля интервью было записано на магнитофон. Мы предполагали, что одновременно с записью, которую делал Улле, работало и записывающее устройство в нашем доме. Но мы принципиально не были подпольщиками и фактиче­ски почти все, что делалось в общественном плане, все то, что называется диссидент­ской деятельностью, делалось открыто. Через несколько дней Улле принес расшифровку записи. Андрей ее выправил. И в середине июля интервью было опубликовано в шведской газете, прозвучало по радио и вызвало широкий международный резонанс. 

Фоном жизни были аресты, следствия и суды, чуть ли не ежедневные правозащитные документы Андрея, повторяющиеся приглашения в Принстон, вызовы детям, и в связи с ними несколько обращений в ОВИР и в консульство США. Однако домашняя, семейная жизнь шла, как бы не пересекаясь с этими делами. В ней были другие тревоги и неожиданные для такого фона светлые события. 

Алеша успешно окончил школу. Мы, вопреки разумности, полагали, что отличный аттестат и хорошая общая подготовка откроют ему дорогу в университет. С Димой эти тревоги предстояли только через два года, так как он был отдан в школу на год позже, чем положено по возрасту. Ефрем уволился из своего патентного бюро и уехал на заработки в экспедицию на Северный Урал. Таня продолжала работать в книжном магазине и осенью ждала первого ребенка. 

Мы как-то разобрались, кто где живет на даче, хотя ни мы с Андреем и Алешей (он готовился к экзаменам в университет), ни Таня с Ефремом там жить этим летом не собирались. И я предложила Андрею пригласить на

лето на дачу наших пушкинских — Наталью, Зоечку и Регину. Мне особенно хотелось этого для Регины. Наталья каждое лето ездила хоть на месяц куда-нибудь в Прибалтику, Зоечка к своей сестре, а Регина уже несколько лет сидела безвыходно на шестом этаже их квартиры и каждое лето глядела в окно на каменный колодец двора. Андрей радостно согласился, и в июне Регина и Наташа приехали и провели (мама вместе с ними) лето в Жуковке. А мы часто приезжали, и общение было очень интенсивным. 

Люба в начале лета вышла замуж, и ее муж был нам очень симпатичен. Перед свадьбой мы с Андреем нескончаемо ходили в ресторан гостиницы «Россия», где был заказан свадебный ужин, занимались разными покупками и приведением квартиры на Щукинском в предсвадебный порядок. В эти дни мне приоткрылось, что в отношениях с дочерьми Андрея получилось, что на меня в какой-то мере они (или, может быть, только Таня?) переносят ответственность за прошлые их семейные сложности. Томар (мать Ефрема), встретясь с Таней Сахаровой, поздравила ее с предстоящей свадьбой сестры. Таня очень раздраженно ответила, что ее поздравлять не с чем, что Любе что-то покупают и устраивают свадьбу (при этом как-то упоминалось мое имя), а когда она выходила замуж, ничего этого не делали, и даже родители ее не пришли на свадьбу. Томар очень растерялась и сказала только, что упрек в мой адрес ей кажется несправедливым. 

Когда я с некоторым недоумением, как такое могло случиться, пересказала этот эпизод Андрею, он несколько смущенно подтвердил, что действительно он и Клавдия Алексеевна плохо отнеслись к этому событию в жизни старшей своей дочери и на ее свадьбу, хотя никаких определенных поводов для этого не было, не пошли. 

Алешу на экзаменах в университет с циничной откровенностью провалили — поставили двойку за сочинение. Нам, после небольшого скандала на конфликтной комиссии, показали его работу. Там стояла четверка, которая была зачеркнута, и под ней стояла двойка. И хотя тенденциозность (а вернее подделка) была наглядной, нашу апелляцию комиссия отклонила. Мы все, но особенно Алеша, были угнетены, но он все же отмобилизовался и пошел снова сдавать экзамены в педагогический институт. 

И в эти дни Андрею позвонил зам. Генерального прокурора СССР М.П. Маляров и попросил прийти на беседу. Она состоялась 16 августа. Как обычно, я во время этой беседы ждала Андрея на улице. У меня было более чем достаточно времени, чтобы вспомнить все, что было связано с этим зданием и с этой улицей в моем детстве. 

В здании, где находилась прокуратура, когда-то располагался Московский комитет партии, и там работала мама. Чуть дальше от центра на этой улице была моя школа. В доме наискосок от прокуратуры я бывала в гостях у одного моего школьного приятеля. А рядом был ломбард, куда я с бабушкой после ареста папы относила кучу каких-то вещей, которые потом никогда не были выкуплены. Какую же большую жизнь надо прожить, чтобы все эти улицы и дома стали частью биографии. 

Вернувшись домой, Андрей по моему настоянию подробно записал содержание беседы. Я напечатала несколько закладок. Но излагать полностью содержание этой беседы здесь не буду, так как она неоднократно публиковалась, а если говорить о ней в двух словах, то это было предупреждение о том, что, если Сахаров не прекратит своей деятельности, то к нему будут применены другие меры. И 21 августа на большой пресс-конференции у нас дома мы раздали этот текст иностранным корреспондентам. 

В тот же вечер втроем — Андрей, Алеша и я вылетели в Ереван. Диму в этот раз с собой даже не пытались звать. В самолете Алешка вдруг сказал: «А ведь сегодня 21 августа». Все годы с 1968-го мы как-то отмечали этот день, а тут забыли!