До дневников (журнальный вариант вводной главы)

Боннэр Елена Георгиевна

«Как вы оцениваете события на Ближнем Востоке? Эта война, которая началась с одновременных крупномасштабных военных операций Египта и Сирии, — большая трагедия для обоих народов: арабов и евреев. Но для Израиля в этой войне, как и в войнах 1949, 1956 и 1967 годов, на карту поставлено само право существования государства, само право на жизнь. Я полагаю, что для арабов эта война, по существу, результат игры внутренних и внешних политических сил, соображений престижа и националистиче­ских предрассудков. Я полагаю, что эта разница существует и ее необходимо принимать во внимание, оценивая эти события.

Осуждаете ли вы сегодняшнюю политику Израиля? Нет. Это страна, которая реализует право

еврейского народа на государственность, борется в наши дни за свое существование, окруженная врагами, во много раз превосходящими ее по численности и материальным ресурсам. Эта враждебность сильно раздута опрометчивой политикой других государств. На совести всего человечества гибель евреев от нацистского геноцида во время Второй мировой войны. Мы не можем позволить повторения этой трагедии сегодня».

Спустя несколько дней в воскресенье в первой половине дня Андрей открыл дверь двум неизвестным. Сам по себе факт прихода к нам незнакомых людей был для нас обычным. Ежедневно приходили люди со своими проблемами и жалобами на преследования. Но эти вели себя с первого момента угрожающе. Говорил только один из них, крупный мужчина несколько рыхлого телосложения. Второй — невысокого роста, очень подвижный, во все время пребывания в нашей квартире не проронил ни единого слова, был явно подчиненным. Первый заявил, что они представляют «Черный сентябрь» [23] , и потребовал, чтобы Андрей письменно дезавуировал все заявления и интервью, которые он сделал в связи с войной на Ближнем Востоке. Андрей отказался, и тогда он стал как-то угрожать. На это я сказала, что нас и без них многие грозят убить. На мои слова он ответил, что они могут сделать хуже, ведь у нас есть дети и внуки (внуку еще не было месяца). И что второго предупреждения нам не будет. 

23

23 Террористическая организация, которой руководил Ясир Арафат.

Я все время рукой придерживала Алешу, который сидел рядом со мной. И по тому, как он был напряжен, чувствовала, что он готов к драке. В это время в дверь позвонили. Тогда они молча показали нам, чтобы мы перешли в другую комнату. И через несколько минут бесшумно исчезли из квартиры, перерезав перед этим телефонные провода. 

А Андрей внешне был абсолютно спокоен. Он сделал открытое заявление об этом посещении и сообщил о нем в нашу районную милицию. Вскоре нас туда вызвали и предъявили около полусотни фотографий для опознания. Мы оба (я уж точно) тупо на них смотрели и пришли к выводу, что опознать невозможно. Вроде есть похожие, но пересиливает сомнение — а вдруг назовешь человека, который ни при чем. Я даже подумала, что все подобные опознания весьма сомнительны. 

А еще через несколько дней по почте пришла прелестная открытка из Бейрута (города, где был штаб «Черного сентября») с очень красивыми марками (как будто знали мою страсть к маркам) с лаконичным текстом на английском языке: «Спасибо, что не забываете дела арабов. Мы, палестинцы, тоже не забываем своих ДРУЗЕЙ». 

В начале ноября меня вызвали на допрос в Лефортово по делу Хаустова и Суперфина. Это было дело, связанное с передачей из лагеря мне рукописи Эдуарда Кузнецова «Лагерный дневник», появлением этого дневника на Западе. До допроса со мной беседовал какой-то большой начальник о том, что я плохо влияю на мужа и это может привести к тяжелым последствиям, как для нас с Андреем, так и для моих детей. Я, так же как на бюро партии, сказала, что дети тут ни при чем, и добавила, что ведь еще Сталин сказал, что сын за отца не отвечает. Потом были допросы — сколько уже не помню. Фамилия следователя была Сыщиков, именно он вел все допросы, а в повестках писалось, что меня вызывает следователь Губинский. И я однажды спросила своего следователя, почему он меня допрашивает, если в повестках написано, что я должна явиться к следователю Губинскому. На это он сказал: «Губинский — тот молодой человек, который сопровождает вас в туалет». Тогда я спросила: «А Сыщиков это у вас псевдоним?». На этот вопрос он отреагировал очень бурно и отсадил меня от своего стола на другой стул подальше и перестал повторять, что если я ему доверюсь, то

он проведет меня через следствие как родной отец. 

Формально я допрашивалась как свидетель, но следователь без конца утверждал, что у него достаточно материалов, чтобы в любой момент сделать меня из свидетеля обвиняемой. 

Я держалась самой простой для меня тактики — не отвечать ни на какие вопросы. Андрей ходил со мной и терпеливо высиживал по нескольку часов в маленьком вестибюле около бюро пропусков, долгие часы ожидая меня. На допросе 27 ноября я сказала следователю, что считаю мое общение с ним бессмысленным и, если он хочет предъявить мне обвинение, то пусть это и делает, а я больше на допрос как свидетель не приду, и отказалась взять повестку на следующий. 

После этого повестки стали приносить на дом. Брать их я отказывалась. Но однажды посыльный (в ранге старшего лейтенанта) поймал на лестнице Андрея и всучил ему повестку. Он же у нас вежливый — Андрюшенька. Я очень сердилась за это на него. И он, хотя я возражала, написал в КГБ заявление, что берет на себя ответственность за мою неявку. Делать это, на мой взгляд, было не надо. Повестки еще несколько раз клали в почтовый ящик. Последняя была 4 декабря. 

Я на них никак не реагировала, потому что по закону повестку надо вручать под расписку. 

Еще в конце лета у меня начались какие-то неполадки с сердцебиением — появилась аритмия и участился пульс и стал около 90, а временами до 120. Терапевт определил тиреотоксикоз, и мне предложили лечь в больницу на обследование. А Андрею уже давно и неоднократно предлагалось лечь на обследование, которое по их академиче­ским правилам проводят академикам каждые два года, а он был в больнице последний раз летом 1970 года. И 14 декабря мы оба легли в больницу. У нас была отдельная палата «Люкс», как там положено академикам, и были идеальные условия для работы. Посетители появлялись только после 5 часов, а днем и вечером мы были от них свободны. Андрей писал автобиографию, я правила и печатала, а в свободное от врачей и работы время мы подолгу гуляли в больничном саду и за его пределами. 

В больнице у нас бывало много посетителей. Приходили обе Тани — и Андрюшина, и моя, Алеша и Ефрем (не помню, приходили ли Люба и Дима). Однажды пришли Копелев и Некрасов, и Лева заставил нас фотографироваться. Почти ежедневно забегал Володя Максимов. Он к этому времени уже решил эмигрировать и часто повторял: «Эту землю надо уносить на подошвах башмаков». Приходил тоже с проблемой отъезда (я устраивала ему вызов) Виктор Балашов. Однажды пришли Костя Богатырев и Саша Межиров, и Андрей читал им какую-то полунаучную лекцию. 

Год 1974

Мы вернулись из больницы 31 декабря с короткой, но емкой автобиографией Андрея «Сахаров о себе» и с полной неопределенностью в отношении моей щитовидной железы. 

Первые недели наступившего года в Москве были очень напряженными. В начале января исключили из Союза писателей Лидию Чуковскую, а в конце этого же месяца — Владимира Войновича. В Киеве прошел почти двухсуточный обыск у Некрасова и был арестован его архив. В городе Камешки был арестован Виктор Некипелов, в Архангельске — Сергей Пирогов. Это все были близкие нам люди, и каждое такое событие тяжело переживалось всей семьей. И на каждое Андрей реагировал открытыми письмами или заявлениями. В прессе, после опубликования на Западе книги Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», началась жесткая антисолженицынская кампания. А я, между больницами, обследованиями и лекарствами, почти ежедневно до 2—3 часов ночи сидела за машинкой. 

Вечером 12 февраля нам позвонил кто-то из друзей и сказал, что в квартиру Сол­женицына ворвались 8 человек, предъявили постановление о приводе в прокуратуру и увели его. В своих «Воспоминаниях» Андрей пишет: «Мы с Люсей выскочили на улицу, схватили какую-то машину („левака“) и через 15 минут уже входили в квартиру Солженицыных в Козицком переулке. Квартира полна людей <…>. Скоро становится ясно, что Солженицына нет в прокуратуре, куда его вызвали, — он арестован. Время от времени звонит телефон, некоторые звонки из-за границы. Я отвечаю на один-два таких звонка; кажется, нервное потрясение и сознание значительности, трагичности происходящего нарушили мою обычную сухую косноязычность, и я говорю простыми и сильными словами».