До ледостава
Шрифт:
Многояров, закончив писать, спустился в шурф, повозился там недолго, оглядывая стенки и обстукивая дно, присвистнул.
– Если на каждой точке по такому шурфу бить, немного мы пройдём сегодня.
Вылез, отряхнул с колен мокрую землю, поднял на плечи рюкзак.
– Двинули, Николай!
Комлев мигом вскочил, нашаривая ещё с закрытыми глазами рюкзак. Многояров пошёл вперёд не оглядываясь.
Снова остановились на голой вершине сопки. Тут песчаный плиточник был рассыпан меж белого налёта ягеля – нагибайся и бери образцы.
– Куда дальше двинем? – спросил Комлев.
– А
– Сделаем, – Комлев поглядел туда, куда указывал начальник, потом мельком на карту. Маршрут их, прочерченный на двухвёрстке, лежал поначалу по склону сопки, потом по громадному коричнево-жёлтому болоту – калтусу, в ржавых окнах гнилой воды, по зарослям стланика и ползучей берёзки. Всё это просматривалось отсюда, сверху, уменьшенное и чуть затушёванное далью, зыбкими испарениями, поднимающимися с болот, и солнечной пылью.
К истоку ключа Тунгус был и другой путь – лёгкий, доступный. Это сразу увидел на карте Комлев, стоит только снова подсечь медвежью тропу и, не теряя её, по водоразделу, минуя болота, выйти к намеченной ночёвке. Но Многояров из всех маршрутов выбрал этот, самый трудный, самый что ни на есть непроходимый. Он шёл туда, где наверняка никогда не ступала нога человека. Именно там, так казалось Комлеву, в этой жёлто-коричневой чуме болот должно произойти что-то страшное, непоправимое.
«Сказать об этом Многоярову! Просить, уговаривать, чтобы не шёл туда! Нет, не послушает. Хоть плачь, хоть ложись, хоть вой волком. Пойдёт молча один вперёд. И ты, страшась одиночества, шелудивым щенком побежишь за ним. И потом будешь, заискивая, заглядывать ему в глаза, зализывать свою вину. А он будет идти и идти вперёд, не обращая внимания, словно и нет тебя рядом, словно ничего и не произошло…»
Комлев удержался, не попросил Многоярова идти другим маршрутом, а удержавшись, вдруг почувствовал в себе животную, тёмную тоску. Он шёл покорно вперёд. Засаленный многояровский рюкзак мотался перед глазами, и Комлев вместо того, чтобы настроить себя на обычную полудрёму, думал о том, что заставляет Многоярова так работать. За ним никто не следит, никто не может проверить его, как и каким маршрутом шёл геолог. Да и что для поиска, для составления геологической карты какой-нибудь один маршрут. Ничто не изменится от того, заложит ли начальник партии на километр или полтора маршрут в сторону от гиблого места. А он закладывает в самом что ни на есть гиблом месте. Зачем это ему? До славы он неохочий. Деньги те же. Зачем? Уж коли надо ему знать, чем болота пахнут, – пошли любого геолога, проложив ему маршрут. На то ты и начальник! Пусть телепаются, на то они и подчинённые, чтобы начальству угождать. А то что ж это получается, всё сам да сам…
Шли калтусом – неохватно-широким болотом, с редкими островками густо растущих чахлых лиственок, с частыми, словно бы оспины на старческом лице, ямами озёр. Эти совсем небольшие озерца поблескивали среди жухлых зарослей; берега их будто втекали в воду, растворяясь в ней, и ядовито зеленели. Ступи на такое вот прибрежье – и канешь в зловонную пучину. Над калтусом, опылённым жарким солнечным светом, звенела
Остановились на крохотном твёрдом островке. Садясь, Комлев сморщился так же, как утром. И Многояров снова заметил это. Закурили. Комлев прилёг в сухую, пыльно потрескивающую траву.
– Николай, обойди островок. Сделай две закопушки, – сказал Многояров, пристраивая на колене тетрадь. – Возьмёшь две металлометрические…
Не ответив и даже не взглянув на Многоярова, Комлев поднялся и раскорячисто пошёл прочь. Промокшая, потная гимнастёрка прикипела к спине, обозначив худые лопатки и под каждой из них густую бороздку выступившей соли.
– Николай! – позвал Многояров.
Комлев остановился, постоял, горбясь, нехотя оглянулся.
– Что с тобой? – Многояров указал пальцем на согнутые, широко расставленные ноги Комлева.
Тот вздрогнул, заметно бледнея лицом, выпрямил ноги, растерянно не то чтоб улыбнулся – осклабился, пробормотал, теряясь:
– Грызь у меня вышла, Алексей Николаевич.
– Чего раньше молчал? Сказать надо было. Отправил бы тебя с майором…
– А как же шлиховать? – нежданно выкрикнул Комлев.
Многояров улыбнулся.
– Шлихи, шлихи, – сказал он. – А если свалишься, что делать будем?
– Не свалюсь, Алексей Николаевич, не свалюсь, – Комлев прижал руки к груди, и глаза его влажно наполнились преданностью. – Мне бы только отсюда выбраться. Уж больно мягко идти. С ней-то тяжело, калтусом… А там, – он махнул рукою за сопки, – вправится.
– Вправится, – недовольно проворчал Многояров. – Надо было тебе по водоразделу пойти. Вышел бы к истоку ключа. У Тунгуса и ждал бы меня. Я один бы прошёл тут. Эх, чудак, чудак!
Многояров как-то совсем по-домашнему журил Комлева, а тот стоял, виновато опустив голову, всё пытаясь вставить слово.
– Ладно, Николаич. Я пойду, – повернулся и, заметно косолапя, скрылся в ветхом чащобнике.
– Стежок возьми, в чарусь угодишь!
– Тут вырублю.
По-прежнему было ясно в мире. Солнце стояло в зените, осыпая калтус солнечной звенью, но из-за окоёма уже надувало облачками. Они, табунясь, сбивались в тёмную тучу. День был заметно холоднее вчерашнего, и даже на калтусе ощущалось, как дышит Север. Остывая после ходьбы, мёрзла спина, и по ней пробегал озноб. Многояров сел так, чтобы солнце чуть просушило взмокшую гимнастёрку, раскрыл рюкзак и стал разбирать его, откладывая в сторону носки, запасную тельняшку, тёплое бельё, свитер, шапку.
Комлев, зайдя в чащобник, остановился, прислушиваясь. Было тихо, и только надоедливо и нудно звенел покой мёртвого калтуса. Не спеша опустил ремень, расстегнул брюки, спустил их на колени и, сторожко поводя головою, зашарился по гашнику кальсон, спустил и их, обнажив тощие ноги. Оголившееся тело было призрачно-белым, давно не видавшим солнца, с чёрной опояской по крестцу, бёдрам и пахам. В пахах опояска до крови стёрла кожу. Комлев туже стянул ремешки в надбедрии, заложив ранки лоскутками порванного носового платка…