До ледостава
Шрифт:
Птицы поднялись с воды легко, точно их сдуло ветром с чистого льда.
«Запозднились, – подумал о них Глохлов. – Успеют ли вырваться?» При всей кажущейся лёгкости взлёта он всё же угадал едва приметную противодействующую силу, что сваливала самку чуть-чуть на левое крыло. Она будто бы прихрамывала в полёте, и самец, выводя подругу в зенит, всё тянул и тянул вправо, страшась, что она вот-вот споткнётся и, споткнувшись, соскользнёт вниз.
«Ранена, что ли? – подумал Глохлов. И снова: – Запозднились. Вырвутся
Глохлов завёл мотор, провожая взглядом лебедей, и лодка, мягко разведя пабережные травы, вышла на глубокую воду. На противоположном берегу увидел Глохлов людей. Они тоже следили за птицами, и один, отбежав на ярок, вроде бы поднял карабин, но то ли устыдился своего стремления, то ли испугался неожиданно грянувшего мотора, опустил руку с оружием и стоял неподвижно, круто откинув голову.
Глохлов направил к ним лодку, и тот, что стоял в низинке у воды, заулыбался и крикнул:
– Ну и наделал ты шум, Матвей Семёныч. Гром поперед тебя галопом скачет!
Лодка мягко вошла в мшистый берег, и Многояров, подхватив чальную цепь, вытащил казанку до половины на сушу.
– Здорово, Алексей Николаевич! Говоришь, шумлю, как пустая бочка с горы? – Глохлов, выходя на берег, протянул Многоярову руку.
– Здорово, майор! Выходит, что так. Чего ты на зиму глядя путешествуешь? Не чэпэ ли?
– Нет.
– Может быть, мои хлопцы чего набедокурили?
– Нет, Николаич. В Негу, командир, бегу. Давно не был. Поговорить надо. А твои что? Твои тихие пока. В Буньском уже.
– А я вот только на твой гром и вышел из тайги. Думаю, не иначе как наши за мной. Смотри, Семёныч, парит-то как. Не по-осеннему, а? – Многояров рукавом засаленной гимнастёрки вытер пот с лица, присел на борт лодки.
Был он легко, пожалуй, даже слишком легко одет. Тоненькая, много раз штопанная и латанная гимнастёрка-энцефалитка, брюки, разбитые сапоги с крупными толстыми заплатками над щиколотками, голова не покрыта, буйно разметались светлые волосы, в распахнутом вороте – уголком тельняшка. И весь он налегке, подобранный, костистый – ничего лишнего.
– Парит, – снова повторил Многояров, прикуривая от поднесённой Глохловым спички.
К ним подошёл рабочий Николай Комлев. Грузный, с неопрятной бородой на худом лице, с одутловатыми веками, с крупным носом в мягких, расплывшихся по переносью и щеках веснушках. Было в этом лице что-то такое, чего не разглядишь разом. Что-то ненастоящее было. И морщины, и мешки под глазами, и даже простецкая улыбка, и седина на влажных височках – всё ненастоящее.
Подошёл неслышно, сбросил с плеча карабин, приставил его по-солдатски к ноге, рявкнул:
– Здрасть, дядь Моть!
– Здравствуй, племянничек, – усмехнулся Глохлов. – Ты зачем в лебедя метил?
– Не, не метил я, так, для глазу, – улыбаясь всем лицом, ответил и попросил: – Дядь Моть, дай курнутъ пшенишную.
Глохлов
Курили молча. Комлев, покашливая, присел на землю.
– Домой скоро? – спросил Глохлов, далеко в реку отщёлкивая окурок.
– До хребтика Уян добегу, поковыряюсь там, да с первым морозцем и побежим восвояси. С настоящим морозцем, – ответил Многояров.
– Думаешь, скоро морозец-то?
– Не хотелось бы… Есть у меня, Матвей Семёнович, дело на Уяне. Иду тайгою, а самого так и подмывает махнуть туда разом. Помнишь, рассказывал тебе о знаках моих. Так вот там, на Уяне, разгадка…
Комлев, развалившись на траве, будто бы уже и спал, зажав в пальцах погасший окурок. Многояров неторопливо, даже немного скучновато, рассказывал о своём, и Глохлов слушал не перебивая, в который раз уже радуясь каждой встрече с этим очень уж лёгким на ногу и обстоятельным на дело человеком.
– Ведут меня туда, на Уян, мои знаки. Тут вот по ручьям, Матвей, к золоту ведут. Ручьи здесь умирают. Сбегут с гряды, ткнутся в падь и, до реки не добежав, потеряются в болоте. А золото в бочажках оседает. Вон Николай в каждом шлихе его сажает, – Многояров кивнул на деревянное корытце – лоток, притороченный к вещмешку Комлева. – Даже таким орудием его очень даже просто намыть. В следующем году поставим бригаду, несколько бутар, поглядим, что к чему. Я тебе об этом как блюстителю закона говорю. Охраняй, – улыбнулся Многояров, молодо блеснули глаза его.
– Давай я тебя до Уяна доброшу, – предложил Глохлов. – К вечеру там будем.
Комлев мигом проснулся, будто и не похрапывал, будто и не спал вовсе:
– Что, на лодке? На Уян?! – И, словно смутившись от такой согласной поспешности, обратился к Многоярову: – А как же маршрут, Алексей Николаевич? Шлиховать, говорили, ещё много.
– Поезжай, Семёныч. Нам ещё в этих кущах рая поковыряться надо. Прощай.
– До свидания.
– До скорого, дядь Моть!
Глохлов поморщился.
– Иди ты к чёрту, Комлев. Племянничек мне нашёлся. Какой я тебе, к чёрту, дядя – сам дед. Толкни-ка.
Комлев прытко бросился к лодке.
– Услужливый ты, Комлев, – то ли с издевкой, то ли всерьёз сказал Глохлов, отгребаясь веслом; течение, подхватив казанку, волокло её в чёрную, всю в зелёных кругах кувшинок заводь.
– Привет Евдокии Ивановне с ребятишками, – кричал Многояров. – В Буньском раньше меня будешь, баню топи. Я твоим ребятам коллекцию камушков собрал.
И ещё что-то кричал Многояров, чего уже не мог слышать Глохлов. Взревел мотор, качнулись берега, и казанка, вспоров течение, бойцово устремилась к противоположному берегу. Встав на фарватер, Глохлов оглянулся: уже далеко позади в прибрежную тайгу брели две чёрные фигурки, такие маленькие средь вековечного простора природы…