До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове
Шрифт:
Унтер рылся в вещах, ощупывал карманы.
— Енто не положено, — бормотал он, вытаскивая из чемоданчика Жгенти пачки папирос, которые сам же продал ему.
…Вологда встретила этапников хорошей погодой, бабьим летом с паутиной, плывущей по воздуху.
В пересыльной тюрьме, в отличие от других тюрем, было чисто и даже уютно, если это вообще возможно в подобного рода учреждениях. В камерах на семь человек стояли заправленные чистым бельем кровати, на полотенце лежал кусок мыла. За кормовые деньги купили продукты и сварили кофе в большой кастрюле. «Не иначе как ждут начальства», — подумал Фиолетов и не ошибся. Днем в тюрьму явился полицеймейстер с начальником губернского
— Нас тут долго продержат? — задал вопрос Фиолетов. Полицеймейстер и смотритель посмотрели на старшего по чину, ожидая, что он ответит.
— Полагаю, что недолго. Как только господин губернатор ознакомится с вашими делами.
Ожидание не показалось Фиолетову особенно томительным. Жилось сносно. Впереди была пусть относительная, но все же свобода — без тюремных камер, надзирателей, побудок, перекличек, и теперь его тревожило только одно: что с Ольгой? Он знал, что она болела, лежала даже в больнице.
Каждый день несколько человек, дождавшись решения губернатора, отправлялись дальше, уже в пределах губернии. Те, у кого были деньги, нанимали подводу и катили с приставленным жандармом куда-то — в Тотьму, в Кадников, в Верховажье. А такие непривилегированные, как Фиолетов, ждали, пока наберется партия до места ссылки.
Первым из бакинцев уехал Жгенти, в сельцо Вознесенье Никольского уезда.
Прощание получилось грустным.
— Свидимся ли? — Жгенти болезненно улыбнулся.
— Странный вопрос, генацвале! — ответил Фиолетов по-грузински. Рука Жгенти была холодной и потной, и у Фиолетова сжалось сердце от тревоги за своего товарища.
Участь самого Фиолетова все еще решалась в дебрях канцелярии губернатора Хвостова.
— Пока ничего нового, молодой человек, — всякий раз отвечал ему старичок, сидевший в канцелярии тюрьмы.
Так и не дождавшись губернаторской резолюции, Фиолетов решил испытать судьбу и подал прошение на имя самого губернатора. Надежды на успех он не питал, однако подумал, что бумага, как известно, все терпит, а значит, стерпит и это.
«Честь имею обратиться к Вашему превосходительству с покорнейшей просьбой. Я был задержан и заключен под стражу 24 февраля сего года в городе Баку вместе с Ольгой Ивановной Банниковой (которая есть моя гражданская жена) по одному и тому же делу. По постановлению министра внутренних дел мы высланы в Ваше расположение для определения места отбывания срока ссылки. Ольга Банникова следовала со мной в одной партии ссыльных и по состоянию здоровья была оставлена конвоем до следующего этапа в ярославской тюрьме. Принимая во внимание болезненное состояние Ольги Банниковой, нуждающейся в постоянном уходе, что подтверждается медицинским освидетельствованием, я обращаюсь к Вашему превосходительству с покорнейшей просьбой выслать нас вместе в один город.
Административно-ссыльный Иван Фиолетов».
Дождаться ответа на свое прошение он не успел.
9 сентября 1908 года правитель канцелярии вологодского губернатора Ивановский получил от своего начальника заведенное на Фиолетова дело с короткой резолюцией, начертанной самим Хвостовым. Начальник канцелярии не глядя, на ощупь достал служебный бланк с типографски напечатанным грифом «3-й стол» и стал каллиграфическим почерком писать изрядно надоевший ему текст, в котором менялись только фамилии, даты да названия городов.
Бумага заканчивалась словами:
«По прибытии Фиолетова в Вологду господин начальник губернии назначил местом жительства ему город Сольвычегодск».
…Из Вологды конвой вышел утром. На нежарком осеннем солнце сияли златоглавые церкви кремля. Булыжная мостовая, деревянные тротуары, дворы — все было
У пристани стояла баржа, на которой предстояло добираться по Сухони — кому до Тотьмы, кому до Устюга Великого, кому до Сольвычегодска, а кому и дальше — уже по извилистой Вычегде — до Яренска и Усть-Сысольска, самого отдаленного города в губернии, куда ссылали.
Отчалили в полдень. Настроение у всех было приподнятое, как-никак тюрьма оставалась позади. Конвоиры тоже были настроены миролюбиво и не мешали петь песни, за которые на воле таскали в участок.
Перемигнувшись с незнакомой девушкой, по виду простолюдинкой, такой же, как Ольга, в ситцевой кофточке и жакетике, наброшенном на плечи, Фиолетов затянул на мотив «Коробушки»:
Эх, полным-полна коробушка, Есть там «Искра» и «Заря». Не возьмешь ли ты, зазнобушка, Прокламаций от меня?«Зазнобушка», очевидно, знала песню, и дальше они пели вместе:
Заграничные, печатные, Есть и здешнего станка. Недалеко они спрятаны — В голенище сапога…— Как тебя зовут? — спросил Фиолетов у девушки.
— Казакова Дуся, — ответила она, поведя озорными серыми глазами. — А тебя?
Он назвался и спросил:
— Куда путь держишь?
— В Яренск… Даже не знаю, где такой есть.
— На северо-западе губернии. От Вологды семьсот шесть верст, от Петербурга тысяча двести восемьдесят пять. На реке Кижмоль… — Нет, он явно недаром учил географию России в бакинской тюрьме. — Имеются целебные источники… Две ярмарки, — продолжал он тараторить. — Собор и три другие церкви, если это тебя интересует…
— Ой, откуда ты все это знаешь! — Она искренне удивилась.
О «своем» Сольвычегодске он тоже мог бы рассказать немало, но этот город Дусю не интересовал. Они долго стояли на палубе, глядя на берега, покрытые лесом, то лиственным, багряным, то темным, густым ельником, кое-где отступавшим, чтобы дать место деревеньке или селу с рубленой церковкой и погостом. Дуся рассказывала про свою неудавшуюся жизнь, про покойного мужа-пьяницу и охальника, поведала, что сослана она на два года, а арестована была в Киеве.
До Сольвычегодска добирались трое суток. Баржа останавливалась в Тотьме и Великом Устюге. В кристально чистой воде Вычегды отражались одинокие рыбацкие избы на берегу, строгие древние церкви. Печальный звон их колоколов был слышен за много верст.
На пристанях к барже степенно подходили северные красавицы с иконописными лицами и, опустив глаза долу, угощали арестантов разной домашней выпечки снедью — шаньгами, калачами, ватрушками. Конвойные их не отгоняли.
На четвертые сутки, под вечер, за крутым поворотом Вычегды показался Сольвычегодск. Города еще не было видно, но в ясном закатном небе уже обозначились громады двух пятиглавых соборов. Затем вырисовалась розовая кирпичная стена Введенского монастыря с многочисленными церквами и звонницами, на которых висели отлитые здесь же, в Сольвычегодске, семпдесятипудовые колокола, древний гостиный двор, красивое здание присутственных мест, украшенное колоннадой.