До последней капли крови
Шрифт:
Хотел об этом сказать Коту, когда министр решил его принять, но отказался. Помнил Кота по совместному пребыванию в Куйбышеве. Профессор тогда казался быстрым, энергичным, красноречивым. Теперь перед ним сидел старый, измученный человек; его пальцы ползали по лакированной поверхности стола. Он беспокойно смотрел на Рашеньского, как бы ожидая атаки и подготавливая оборону.
— Я вас принял, — сказал он, — так как, говорят, вы собираете материалы для истории. Историю ценю, но не верю в нее. Хотелось бы, чтобы журналисты, пишущие сегодня, лучше понимали желания премьера. Кстати, еще
Анджей сказал, что личные переживания не должны играть большой роли в политике; у Кота это вызвало улыбку. Хотя бы узнать, почему с такой поспешностью реагировали здесь на немецкое коммюнике? Он, Рашеньский, старался не делать выводов при постановке вопросов, но поспешность была явной…
— А что мы могли сделать? — спросил Кот. — Вы представляете степень возмущения общественного мнения? Пришлось созывать совет министров. Если бы мы решительно не прореагировали, противники Сикорского немедленно использовали бы это…
— Но вы ведь сразу обратились в Женеву, — наверное, не за тем, чтобы выбить оружие у политических противников!
Кот неприязненно посмотрел на Рашеньского.
— В таком деле следует учитывать отношение оппозиции. Не только оппозиции, но и различных мафий, подстерегающих каждую ошибку генерала. Коммюнике писалось по личному указанию премьера.
— Вы его писали, пан министр?
Кот помедлил с ответом.
— Это не для публикации, конечно. Да. Я вместе с Рачиньским. А Сикорский утвердил. В этом коммюнике мы ведь напоминаем о немецких преступлениях, лишаем их права кого-либо обвинять.
— Коммюнике, однако, является обвинением.
— Нет. Оно, по сути, требует проведения расследования.
— Где? Когда? На землях, захваченных немцами? Вы верили, что немцы создадут возможность какого-либо объективного расследования?
— Нет, — сказал Кот. — Мы же обратились в международную организацию, имеющую огромный авторитет.
— Немцы тоже обратились в международную организацию Красного Креста. И даже на сутки раньше!
— Мы этого могли не знать, — пробурчал министр.
— Могли додуматься, — наступал Рашеньский. — Вы же знали, что они сделают все, чтобы такую оказию использовать. Для немцев это колоссальная удача!
— Нас волновали правда и справедливость!
— Хорошо. Понимаю. Минуту назад вы сказали о необходимости учета отношения оппозиции. Боялись, что оппозиция этим воспользуется. А то, что немцы воспользуются?
Кот встал, начал быстро и нервно расхаживать по кабинету.
— Знаю, теперь начнут обвинять меня. Будто я уговорил премьера подписать коммюнике. Вы можете вообразить себе ту ночь? Вы говорите, судьба Польши! А мы вынуждены были реагировать на преступление. Хорошо, может, поспешили. Но кто возьмет на себя право нас обвинять!
— Возьмут. Почему не проконсультировались с англичанами?
Кот передернул плечами.
— Мы не доминион. Англичане, кстати, холодны. Наших проблем не понимают.
Рашеньский, вспоминая тот разговор, понимал, что разочарование министра после каждой фразы становилось все больше. Кот произносил высокие слова,
— Зачем, — наступал Рашеньский, — понадобилось коммюнике Министерства национальной обороны? Повторять уже известные немецкие обвинения? Вы ведь должны были предвидеть, какая будет реакция!
— А вы, пан Рашеньский? Как бы вы поступили?
Анджей молчал. Хотел задать Коту еще много вопросов, но вдруг у него пропало желание. Вензляк был прав: Сикорский и его ближайшие соратники неспособны на большие решения. Он воображал себе ту ночь, когда они сидели, оценивая слова коммюнике. Естественно, думали о погибших. Искали также выражения, которые удовлетворят оппозицию и немного ослабят страшную тяжесть выдвинутых обвинений.
Знали, что, обращаясь к Красному Кресту, наносят пощечину Советской России и ставят под удар всю концепцию Сикорского. Более того, соглашение союзников.
— Не могу их осудить, — сказал он Еве, — и не знаю, как бы сам поступил.
— Ты так же, — произнесла Ева, — так же нерешителен, как Кот. Не способен даже сказать: «Ничто не воскресит мертвых». Не можешь твердо и ясно заявить: расследование после победы. Тебе не хватает веры. Иногда нужна такая вера, чтобы жить. Чтобы мог жить народ.
— А ты? — спросил он.
— Я, — ответила она, — циничная мегера, которая все может. Иногда думаю, что именно сейчас поехала бы в Москву.
— Чтобы вступить в организацию, создаваемую коммунистами, либо в их армию?
Передернула плечами.
— Хотела бы узнать, что случилось со Стефаном. До сих пор никаких сведений.
Анджей почувствовал укол боли. Кажется, не ревновал, и все же ревность проявилась.
Министр Рачиньский, который принял его уже после разрыва дипломатических отношений с Россией, показался ему человеком более широких взглядов, чем Кот.
— Я готов с вами согласиться, что наше коммюнике было опрометчивым, но разрыва отношений и так бы не избежать. Возможно, с самого начала следовало проводить другую политику? Мы всегда лавировали между уступками и твердостью. Теперь нам мстят уступки.
— Не понимаю.
— Наш протест, наше возмущение неправдоподобны. Англичане перестали признавать в нас серьезных партнеров. Но, понимаете, сейчас писать об этом не следует.
— Я не уверен, что это будет правильно, — заявил Рашеньский, — но я думаю об истории.
— Боюсь, — сказал министр, — история нам не простит. Мы опять одиноки. Наше постоянное одиночество трагично; может быть, действительно это связано с польским характером? Англичане считают, что мы допустили огромную ошибку. Они почти согласны с советским обвинением… будто мы присоединились к акции Геббельса. Объясняю: это неверно, мы только требуем расследования и разъяснений, но… Вы сами знаете, тон нашей прессы не оставляет никаких сомнений. И то, что немцы на сутки раньше обратились в Женеву… Понимаете, пан Рашеньский, — сказал он приглушенным голосом, — возмущает положение, когда никого не интересует, кто в действительности уничтожил наших людей. Для Черчилля, Идена, а возможно, и для многих из нас это уже только элемент игры. Такое горе, прихожу в ужас…