До рая подать рукой (сборник)

Кунц Дин Рей

Они мчались на восток по автостраде 15, приближаясь к границе Невады, далеко углубившись в сверкающую под солнцем пустыню Мохаве, когда Синсемилла покинула кабину и присоединилась к Лайлани за столом.

– Что читаешь, беби?

– Фэнтези, – ответила девочка, не отрываясь от книги.

– О чем?

– О злобных свинолюдях.

– Свинки не злобные, – поправила ее Синсемилла. – Свинки – нежные, добродушные существа.

– Это не те свиньи, которых мы знаем. Они из другой реальности.

– Люди злобные, не свинки.

– Не

все люди злобные, – возразила Лайлани, защищая себе подобных, и наконец оторвалась от книги. – Мать Тереза не злобная.

– Злобная, – настаивала Синсемилла.

– Хейли Джоэль Осмент не злобный. Он милый.

– Мальчик-актер? Злобный. Мы все злобные, беби. Мы – раковая опухоль этой планеты. – Когда Синсемилла произносила эти слова, на ее губах играла, должно быть, та самая улыбка, которую видели врачи, пропуская через ее мозг достаточно мегаватт, чтобы зажарить яичницу на лбу.

– И потом, они – свинолюди. Не просто свиньи.

– Беби, Лайлани, поверь мне. Если скрестить свинку и человека, естественная доброта свинки обязательно пересилит злобу человека. Свинколюди не могут быть злобными. Они хорошие.

– Эти свинолюди – отъявленные мерзавцы, – не сдавалась Лайлани, гадая: а случались ли в истории человечества философские дискуссии сродни тем, что начинала ее мать? Насколько она знала, Платон и Сократ не вели диалога о нравственности и мотивах свинолюдей из других реальностей. – Эти конкретные свинолюди, – девочка постучала пальцем по книжке, – выпустят тебе кишки своими клыками, как только ты попадешься им на глаза.

– Клыками? Так они скорее кабаны, чем свинки.

– Они свиньи, – заверила ее Лайлани. – Свинолюди. Злобные, отвратительные, грубые, упрямые, грязные свинолюди.

– Кабанолюди. – Говорила Синсемилла с той серьезностью, которую люди приберегают для сообщения о чьей-то безвременной кончине. – Они тоже не могут быть злобными. И свинколюди, и кабанолюди должны быть хорошими. Так же, как обезьянолюди, курицелюди, собаколюди и любой вид, получившийся в результате скрещивания человека и животного.

Лайлани очень хотелось достать свой дневник и занести в него этот разговор изобретенным ею стенографическим шифром, дабы мать не смогла догадаться о том, что она пишет.

– В этом романе нет никаких курицелюдей, мама. Это литература.

– С твоим умом тебе бы читать что-нибудь познавательное, а не книжки про свинколюдей. Может, ты уже достаточно взрослая, чтобы почитать Братигена.

– Я его уже прочитала.

На лице Синсемиллы отразилось удивление.

– Прочитала? Когда?

– До рождения. Ты читала его и тогда, снова и снова, и я усвоила эту книгу через плаценту.

Синсемилла восприняла ее слова на полном серьезе и обрадовалась. Более того, просияла.

– Круто. Это круто. – И тут же на ее лице проступили лисьи черты, словно, спровоцированная полной

луной, она начала превращаться в хитрую рыжую бестию. – Хочешь узнать секрет?

Вопрос встревожил Лайлани. Грядущее откровение, несомненно, имело отношение к оживленному перешептыванию ее матери и псевдоотца на пути от Санта-Аны к Сан-Бернардино, к прожаренному солнцем Барстоу, к Бейкеру и дальше. Все, что их радовало, не могло стать хорошей новостью для Лайлани.

– Я прямо сейчас делаю маленькую свинку, – прошептала Синсемилла.

Должно быть, на каком-то уровне Лайлани сразу поняла, о чем ведет речь Синсемилла, но просто не могла заставить себя это осознать.

Всматриваясь в бесстрастное лицо дочери, Синсемилла отказалась от шепота и заговорила медленно, словно что-то растолковывая тупице:

– Я делаю… маленькую свинку… прямо сейчас.

Лайлани не смогла изгнать из голоса отвращение:

– О господи.

– На этот раз я намерена все сделать правильно, – заверила ее Синсемилла.

– Ты беременна.

– Два дня тому назад я воспользовалась домашним тестом для определения беременности. Вот почему я купила тинги, моего маленького змеиного дружка, – она указала на левую руку, на которой место укуса закрывала пластинка бактерицидного пластыря. – Купила себе в подарок за то, что забеременела.

Лайлани поняла, что она мертва. Она еще дышала, но ее уже приговорили к смерти, причем казнь со следующего февраля перенесли на гораздо более ранний срок. Она не знала, почему так произошло, почему беременность матери уменьшала число отпущенных ей дней, но не сомневалась в том, что может доверять своей интуиции.

– Когда ты повела себя с бедной тинги, как ребенок, – продолжила Синсемилла, – я подумала, что это дурной знак. Убив тинги, ты, возможно, принесла мне беду, я, возможно, уже не была беременна. Но вчера я проверилась еще раз и… – она похлопала себя по животу, – …свинка по-прежнему в клетке.

Тошнота вызвала внезапный прилив слюны во рту Лайлани, девочке едва удалось ее проглотить.

– Твой папочка, Престон, давно этого хотел, но раньше я не была готова.

Лайлани качнуло вперед, в сторону водительского кресла, в сторону Престона Мэддока.

– Видишь ли, беби, мне требовалось время, чтобы понять, почему у тебя и Луки не развились экстрасенсорные способности, хотя я дала вам все, что могла, чудесный поток прекрасных психоделиков постоянно поступал из моей крови в вашу, пока вы выпекались в материнской духовке.

Обратная сторона опущенного щитка, предохраняющего глаза от солнечных лучей, служила зеркалом. Даже с расстояния шестнадцати или восемнадцати футов Лайлани могла разглядеть, как взгляд Мэддока то и дело перемещается с дороги на зеркало, в которое он видел ее и Синсемиллу.