До рая подать рукой

Кунц Дин Рей

По ковру он ступал бесшумно, и она не знала, где он находится, пока не открылась дверь в ее спальню. Престона не прельстила ни вода, ни закуска. Не привлек и красный свет большой спальни. Он прямиком направился в комнату Лайлани.

Лежала она спиной к двери, поэтому глаза не закрывала. В коридоре Престон зажег свет, и на стену напротив двери лег светлый прямоугольник. С силуэтом Престона Мэддока.

– Лайлани, – прошептал он. – Ты спишь?

Она не шевелилась, словно усыпленная кошка, и молчала.

Престон переступил порог, а

чтобы свет в коридоре, не дай бог, не разбудил девочку, закрыл за собой дверь.

Помимо кровати, обстановка комнаты состояла из тумбочки, шкафа и плетеного кресла.

Лайлани поняла, что Престон пододвинул кресло к самой кровати, когда услышала, как он сел в него. Под его весом оно жалобно заскрипело.

Какое-то время Престон молчал. И плетеное кресло, которое поскрипывало при малейшем его движении, не издавало ни звука. Он превратился в изваяние. На минуту, две, три.

Должно быть, медитировал, поскольку Лайлани не могла рассчитывать на то, что его обратил в камень один из богов, в которых он не верил.

И пусть Лайлани ничего не видела в темноте, а Престон сидел у нее за спиной, глаз она не закрывала.

Надеялась, что он не слышит гулких ударов ее сердца, которое, казалось, бегало вверх-вниз по лестнице ребер.

– Сегодня мы отлично поработали, – наконец нарушил он тишину.

Голос Престона Мэддока, сработанный из дыма и стали, мог греметь как набат и снижаться до шепота, не теряя способности убеждать собеседника в том, что устами Престона глаголет истина. Словно у лучших актеров, его шепот слышался в дальних концах зала. Голос был густой, как горячая карамель, но далеко не такой сладкий. Лайлани сравнивала его с зеленым яблоком, залитым карамельным сиропом, какие иногда продаются на карнавалах. На лекциях этот голос зачаровывал студентов, и, хотя его никогда не тянуло на молоденьких девушек, этот обволакивающий голос мог бы стать основным инструментом Престона-соблазнителя.

Продолжил он на пониженных тонах, но не шепотом:

– Ее звали Тетси, неудачная производная от Элизабет. У ее родителей были добрые намерения. Но я и представить себе не могу, о чем они думали. А может, они просто не думали. Как мне показалось, в них чувствовалась скованность. Тетси – не уменьшительное, а официальное имя. Тетси… похоже на кличку маленькой собачки или кошки. Должно быть, ее безжалостно дразнили в школе. А может, имя ей бы пошло, будь она веселой, шустрой, красивой. Но, разумеется, природа не дала бедняжке ни первого, ни второго, ни третьего.

Внутри у Лайлани все похолодело. Она молила Бога, чтобы по телу не побежала дрожь: по колыханиям простыни Престон понял бы, что она не спит.

– Тетси исполнилось двадцать четыре, и на ее долю выпало несколько хороших лет. В мире много людей, которые лишены этого.

«Голод, болезни», – подумала Лайлани.

– Голод, болезни, отчаянная бедность…

«Войны и угнетение», – подумала Лайлани.

– …войны

и угнетение. Этот мир – единственный ад, о котором столько говорят, единственный ад, в который мы можем попасть.

Лайлани предпочла бы сказки Синсемиллы знакомой до последнего слова лекции Престона, пусть в этих сказках если Красавица и Чудовище спешили на помощь Златовласке, то Красавицу рвали в клочья медведи, а Чудовище, возбужденное жестокостью медведей, вспарывало живот Златовласке и лакомилось ее почками, после чего медведи и обезумевшее Чудовище присоединялись к большому плохому волку, и вместе они набрасывались на домик, в котором прятались три маленьких несчастных поросенка.

Вкрадчивый голос Престона лился из темноты, окутывая ее, как шелковый шарф.

– Лайлани? Ты спишь?

Холод все сильнее сковывал ее внутренности, пробирая до костей.

Она закрыла глаза, изо всех сил стараясь не шевельнуться. Ей показалось, что он двинулся на плетеном кресле. Ее глаза тут же открылись.

Но нет, кресло не скрипнуло.

– Лайлани?

Под простыней ее рука лежала на снятом ортопедическом аппарате. Раньше сталь казалась прохладной. Теперь стала ледяной.

– Ты спишь?

Ее пальцы стиснули ортопедический аппарат.

Он по-прежнему говорил тихо:

– Тетси досталось больше, чем несколько хороших лет, так что желание бедняжки получить что-то еще следует расценивать как жадность.

Когда Престон поднялся с плетеного кресла, оно недовольно заскрипело, как бы говоря, что не предназначено для таких крупных мужчин.

– Тетси собирала маленькие статуэтки. Только пингвинов. Керамических, стеклянных, вырезанных из дерева, отлитых из металла, любых.

Он приблизился к кровати. Лайлани чувствовала, что он наклонился над ней.

– Я принес тебе одного из ее пингвинов.

Если бы она отбросила простыню, перекатилась с правого бока и поднялась в едином плавном движении, то смогла бы ударить ортопедическим аппаратом по тому месту в темноте, где, по ее разумению, находилось его лицо.

Но ударить она собиралась только в одном случае: если бы он к ней прикоснулся.

Престон застыл над ней. Молчал. Должно быть, пристально вглядывался в нее, но в темноте мог разглядеть разве что очертания простыни, укрывающей ее тело.

Он всегда избегал прикосновений к Лайлани, словно ее дефекты развития были заразными. Она полагала, что контакт с ней как минимум неприятен ему, вызывал отвращение, которое он пытался скрыть. И если инопланетяне не прилетят, когда подойдет срок печь пирог со свечами и покупать шляпы для вечеринки, он, конечно же, наденет перчатки, прежде чем прикоснуться к ней для того, чтобы убить.

– Я принес тебе этого маленького пингвина прежде всего потому, что он напомнил мне о Луки. Он очень милый. Я оставлю его на прикроватной тумбочке.