До свидания там, наверху
Шрифт:
Но остановился. Жив ли Грек?
Склонившись к нему, Альбер прислушался. Пулос тяжело дышал. Трудно было сказать, насколько он тяжело ранен, но по лбу стекала струйка крови. Альбер был в состоянии оцепенения, почти на грани обморока, он сжимал кулаки, твердя: «Давай, давай!» Он наклонился, сунул руку в тайник и достал оттуда коробку из-под обуви. Истинное чудо: коробка была доверху заполнена ампулами по двадцать и тридцать миллиграммов. Альбер уже давно научился определять дозировку.
Он закрыл коробку и вдруг увидел, что рука Пулоса описывает в воздухе дугу… Грек-то был вооружен как следует, настоящий, хорошо заточенный нож со стопором. Лезвие чиркнуло по левой руке Альбера мгновенно, так что он ощутил лишь, что по руке прокатилась жаркая волна. Он крутанулся на месте, его нога взметнулась в воздух, и удар каблука
С такой раной не войдешь в трамвай или метро. Ему удалось кое-как замаскировать импровизированную повязку и пятна крови на куртке, а потом взять такси у Бастилии.
Шофер был примерно такого же возраста, как Альбер. Сидя за рулем, он долго с недоверием оглядывал белого как мел клиента, который, присев на краешек сиденья, покачивался, прижимая к себе руку. Беспокойство водителя удвоилось, когда Альбер самовольно открыл окошко, так как ему стало нестерпимо тревожно в закрытом помещении. Шофер даже решил, что пассажира сейчас стошнит прямо в машине.
– Надеюсь, вы хоть не больны?
– Нет-нет, – ответил Альбер из последних сил.
– Если вы больны, я вас высажу!
– Да нет же, – возразил Альбер, – я просто устал.
Несмотря на его заверения, подозрения шофера усилились.
– У вас точно есть деньги?
Альбер вынул из кармана двадцать франков и показал водителю. Тот было успокоился, но ненадолго. Все-таки у него за плечами был опыт, привычка, к тому же такси принадлежало ему. И все же коммерческая жилка пересилила, угодничать он привык.
– Ты уж прости! Я спросил, потому что типы вроде тебя часто…
– Что значит – типы вроде меня? – спросил Альбер.
– Ну, я имею в виду, демобилизованные, понимаешь ли…
– Потому что вы сами не демобилизованы?
– А-а, это?.. Нет, я всю войну провел здесь, я астматик, и у меня одна нога короче другой.
– Многие все-таки отправились на фронт. А некоторые даже вернулись с ногой, куда короче другой.
Шофер не слишком мирно воспринял это замечание. Вечно эти ветераны твердят о своей войне, пытаясь преподать урок всему миру, эти вояки всех уже достали! Настоящие герои погибли! Вот те, уж извините, были героями! И вообще, когда какой-нибудь тип разглагольствует о том, сколько ему довелось пережить в окопах, следует насторожиться: скорее всего, он всю войну проторчал в конторе.
– Но мы, может, тоже выполняли свой долг! – заявил шофер.
Да что они знают, эти демобилизованные, о том, каково тут пришлось людям, сколько они пережили лишений! Альбер уже наслышался подобных фразочек, он уже затвердил наизусть про дороговизну угля, дикие цены на хлеб, цифры он запоминал легко. После демобилизации Альбер пришел к выводу: хочешь жить спокойно, засунь нашивки победителя подальше в ящик. [3]
Таксист высадил его на углу улицы Симар, взял двенадцать франков и не отъехал, пока Альбер не дал на чай.
3
Автор цитирует фразу из первой главы романа Ж. Бернаноса «Кладбища под луной» (1938).
В этом квартале жила куча русских, но врач был француз – доктор Мартино.
Альбер познакомился с ним в июне, когда у Эдуара начались приступы. Неизвестно, как Эдуар доставал себе морфин, пока валялся по госпиталям, но он страшно к нему пристрастился. Альбер пытался урезонить его: старина, ты ступил
Эдуара выписали из госпиталя Ролен в начале июня, через несколько дней у него появились признаки тревоги, его с головы до ног бил озноб, он страшно потел, отрыгивал то немногое, что удавалось съесть… Альбер чувствовал себя беспомощным. Первые приступы ломки из-за отсутствия морфина были настолько бурными, что Эдуара пришлось привязать к кровати – как в ноябре восемнадцатого года, в прифронтовом госпитале, стоило заканчивать войну! – и законопатить двери, иначе владельцы квартиры явились бы и прикончили его, чтобы прекратить его страдания (и свои собственные).
На Эдуара было страшно смотреть – скелет, одержимый бесами.
Доктор Мартино, который жил совсем рядом, тогда согласился приехать и сделать укол, это был хладнокровный, отстраненно державшийся человек, который, по его словам, в 1916-м, в окопах, произвел сто тридцать ампутаций. Так что благодаря этому Эдуар стал малость поспокойнее. Это через доктора Альбер связался с Базилем, и тот стал их поставщиком; Базиль, видимо, обчищал аптеки, больницы, клиники, он специализировался на медикаментах и мог достать что угодно. Некоторое время спустя Альберу повезло: Базиль предложил ему по дешевке партию морфина, которую хотел сбыть с рук, своего рода скидка, чтобы освободить склад.
Альбер тщательно записывал, сколько и каких сделано инъекций, помечая дату, время и дозу, для того чтобы помочь Эдуару держать употребление наркотика под контролем, и на свой манер читал ему мораль, правда без особого успеха. Но хотя бы Эдуару на тот момент ненадолго полегчало. Он меньше плакал, однако к рисованию не вернулся, несмотря на все альбомы и карандаши, которые приносил ему Альбер. В общем, почти все время Эдуар проводил лежа на диване и изучал потолок. После чего, в конце сентября, запасы иссякли, а Эдуар так и не слез с морфина. В июне ему было нужно шестьдесят миллиграммов в день, а три месяца спустя уже девяносто. Альбер не видел выхода. Эдуар по-прежнему не покидал квартиры, был малообщителен. Альбер метался в поисках денег для покупки морфина, а еще оплата жилья, еда, уголь; об одежде не было и речи – слишком дорого. Деньги таяли с головокружительной скоростью. Все, что было можно, Альбер заложил в ломбард; он дошел до того, что переспал с толстухой мадам Монестье, владелицу часовой мастерской, где он занимался упаковкой, а та взамен прибавила ему жалованье (так думал про себя Альбер, который в данном случае охотно разыгрывал из себя мученика. На самом деле он был даже рад, что представилась такая возможность, как-никак шесть месяцев без женщины… У мадам Монестье были громадные груди, он понятия не имел, что делать с этим богатством, но она была приятная женщина и старательно наращивала рога мужу, который заявлял, что, мол, те, у кого нет военного креста, уклонялись от призыва).
Самой крупной статьей расходов был, конечно, морфин. Цена на него резко повышалась, потому что дорожало все. И наркотики тоже, их цена стремилась вверх вместе со стоимостью жизни. Альбер сожалел, что правительство, которое, стремясь сдержать инфляцию, выпустило «национальный костюм» за сто десять франков, не учредило одновременно «национальную ампулу» морфина за пять франков. Оно могло бы также ввести «национальный хлеб» или «национальный уголь», «национальные ботинки» или «национальную квартплату», или даже «национальную работу». Альбер размышлял, не ведут ли подобные мысли прямиком к большевизму.