До свидания там, наверху

Леметр Пьер

Народ был разочарован.

Только интрига приобрела новый оборот, как оба протагониста скрылись из виду. Толпу незаконно лишили ареста, допроса, ведь, в конце-то концов, они принимали участие в случившемся, имели они право узнать, чем дело кончилось, или нет?! Разочарования не испытывали лишь полицейские, они обескураженно развели руками – что поделаешь, судьба! – надеясь, что эта парочка остановится не скоро, потому что за пределами улицы Паскье уже начинался чужой участок.

Гонка преследования, впрочем, длилась недолго. Альбер отер лицо рукавом, чтобы лучше видеть, он бежал так, словно смерть гналась за ним по пятам, намного опережая куда более грузного Грека, скоро их разделяло уже два квартала, потом три, потом четыре.

Альбер свернул направо, потом налево, и – разве что он сделает круг и вновь натолкнется на Антонапулоса – он должен был отделаться легким испугом, если не считать двух выбитых зубов, рассеченной брови, ушибов, ужаса, боли в ребрах и тому подобного. Окровавленный прихрамывающий человек непременно должен был привлечь вновь внимание полиции. И так уже прохожие встревоженно оглядывались на него. Альбер, понимая, что ему удалось оторваться от преследователя на приличное расстояние, сообразил, что выглядит плачевно, остановился у фонтана на улице Скриба и плеснул воды на лицо. В этот момент удары, нанесенные Греком, начали причинять ему боль. Особенно рассеченная бровь. Кровь текла, и остановить ее было невозможно, даже прижав рукав ко лбу, – кровь была повсюду.

Молодая женщина в шляпке и костюме сидела, прижимая к себе сумочку. Едва Альбер вошел в приемную врача, она отвела взгляд, было нелегко сделаться незаметной, ведь, кроме нее и Альберта, здесь никого не было, а стулья были поставлены друг против друга. Она изогнулась, устремила взгляд в окно, в которое ничего нельзя было увидеть, и даже прокашлялась, чтобы заслонить лицо рукой, больше опасаясь обратить на себя внимание, чем смотреть на этого истекающего кровью мужчину, – тот уже с головы до ног перепачкался в крови, а по лицу его было видно, что в последние четверть часа ему здорово досталось. Еще через четверть часа на другом конце квартиры послышались шаги, звук голоса, и наконец появился доктор Мартино.

Женщина было привстала, чтобы двинуться к нему, но тотчас застыла на месте. Оценив состояние Альбера, доктор кивком велел ему пройти в кабинет. Альбер пошел, молодая женщина, не промолвив ни слова, вновь уселась на свой стул, будто ее наказали.

Доктор, ни о чем не расспрашивая, пощупал и понажимал то там, то сям и строго огласил диагноз: «Вам изрядно расквасили физиономию…» – заткнул ватными тампонами дыры на месте выбитых зубов, посоветовал обратиться к дантисту и наложил швы на рассеченную бровь.

– Десять франков.

Альбер вывернул карманы, опустился на корточки, чтобы подобрать закатившиеся под стул монетки, Мартино сгреб протянутые деньги, десяти франков там не набралось, куда там, врач смиренно пожал плечами и молча подтолкнул Альбера к выходу.

Альбера тотчас настиг приступ паники. Он ухватился за ручку ворот, все кружилось перед глазами, сердце учащенно билось, подкатила рвота, ему казалось, что он плавится или погружается в зыбучие пески. Жуткое головокружение. Держась за сердце, он вытаращил глаза, будто человек, застигнутый сердечным приступом. Тотчас подоспела консьержка:

– Надеюсь, вы не собираетесь облевать мой тротуар?

Он не мог выдавить ни слова. Консьержка, посмотрев на его заштопанную бровь, покачала головой и укоризненно возвела глаза к небу: что за неженки эти мужчины!

Паника вскоре прошла. Приступ жестокий, но хоть недолгий. Такое с ним уже бывало в ноябре и декабре восемнадцатого, после того как он побывал под завалом, – неделя за неделей, даже по ночам, он вдруг просыпался – под землей, мертвый, задохнувшийся.

Улица плясала под ногами, когда он попытался сдвинуться с места, все казалось ему новым, более зыбким, чем в реальности, расплывчатым, танцующим, шатким. Спотыкаясь, он потащился к метро, подскакивая от любого шума или стука, он раз двадцать оборачивался, каждый миг страшась увидеть выплывающую громаду Пулоса. Вот невезуха! В таком огромном городе можно и за двадцать лет не встретить

старого приятеля, а он наткнулся на Грека.

Альбер начал ощущать страшную боль в челюсти.

Он зашел в кафе, чтобы выпить кальвадоса, но, уже собираясь сделать заказ, вспомнил, что последние деньги отдал доктору Мартино. Попытался спуститься в метро, но в замкнутом пространстве начал задыхаться, его внезапно накрыла тревога, он вышел наверх и продолжил путь пешком, вернулся совершенно без сил и остаток дня дрожал от пережитого, непрестанно пережевывая все подробности случившегося.

Порой он приходил в ярость. Надо было еще на той первой встрече прикончить этого мерзавца Грека! Но чаще его одолевала мысль, что жизнь его не что иное, как неописуемый крах, у него щемило сердце от сознания собственной ничтожности, он смутно ощущал, что выбраться из этого состояния будет трудно, что-то подломилось в его воле к жизни.

Он взглянул на себя в зеркало, лицо раздулось до впечатляющих размеров, кровоподтеки отливали синевой – вылитый каторжник! Его товарищ совсем недавно вот так же смотрелся в зеркало, убеждаясь в своей трагедии.

Альбер отшвырнул зеркало – без гнева, собрал осколки и выбросил.

Назавтра он не смог проглотить ни кусочка. До самого вечера он кружил по комнате, как лошадь в манеже. Стоило ему вспомнить о происшедшем, как его вновь одолевал страх. И в придачу дурацкие опасения: Грек его найдет, он отправится на поиски, доберется до его нанимателя, найдет Альбера здесь, чтобы потребовать свое, чтобы убить его. Альбер устремлялся к окну, но там не было видно улицу, откуда мог появиться Пулос, а только дом мадам Бельмонт и саму вечно сидящую у окна владелицу, невидящий взгляд, лицо, погруженное в воспоминания.

Будущее вырисовывалось мрачное. Работы он лишился, Грек гонится за ним по пятам, придется переезжать, искать другую работу. Будто это легко.

Потом он успокаивался. Грек сюда не доберется, это уж было бы смешно, его подводит воображение. Ну что бы он сделал прежде всего? Поднял на ноги всех сородичей, чтобы отыскать коробку с ампулами морфина, содержимое которой давно испарилось? Откровенная нелепица!

Но что бы там ни думал мозг Альбера, тело не поддерживало его. Его по-прежнему била дрожь, иррациональный страх не поддавался никаким доводам рассудка. Текли часы, пришла ночь, а с ней призраки, ужас. Темнота уничтожила остатки его способности анализировать ситуацию, он поддался панике.

Альбер плакал в одиночестве. Можно было бы написать историю слез в жизни Альбера. Эти – безнадежные – слезы текли от печали к ужасу, в зависимости от того, думал он о своей жизни или о будущем. Холодная испарина чередовалась со взрывами отчаяния, сердцебиением, темными мыслями, ощущением головокружения и удушья; мне никогда не выбраться из этой квартиры, думал он, но и оставаться он никак не мог. Слезы струились в два ручья. Бежать. Бежать – это слово внезапно прогрохотало в его мозгу. Бежать. Поскольку дело было ночью, идея разрослась, подавив все остальные варианты. Будущего для него здесь больше не было – не было не только в этой комнате, но и в этом городе, в этой стране.

Он кинулся к ящику, достал снимки колониальных стран, почтовые открытки. Начать все сначала. Внезапно перед ним мелькнуло лицо Эдуара. Подойдя к шкафу, Альбер достал оттуда маску, изображавшую голову лошади. Надел ее так осторожно, будто это было бесценное старинное произведение искусства. И тотчас почувствовал себя в безопасности. Ему захотелось посмотреть на себя, он извлек из мусора достаточно большой осколок зеркала, но ничего не смог разглядеть. Тогда он принялся разглядывать свое отражение в оконном стекле, увидел изображение лошади, и страхи его растворились, его окутало благодетельное тепло, мышцы его расслабились. Его привыкший к темноте взгляд упал на другую сторону двора, на окно мадам Бельмонт. Ее там уже не было. В квадратике окна можно было разглядеть лишь слабый свет в дальней комнате дома.