Добро пожаловать в Детройт
Шрифт:
— Я идиот, — убежденно произнес Шарп спустя мгновение, глядя в пустоту над моей головой. После чего швырнул пачку сигарет на диван, подбежал к двери и принялся спешно одеваться, одновременно с этим набирая чей-то номер на коммуникаторе. — Расскажешь потом, как прошло в «Экзидисе»! Алло, шеф? Мне нужно срочно...
Остаток его фразы я уже не услышал, так как ее отсекла закрывшаяся дверь, и искренне пожелал другу удачи в вымаливании прощения. Линда определенно не была той женщиной, которой были необходимы измены, и уж точно ее очень глубоко обидели подозрения мужа.
Терминал тихо курлыкнул, и я, собрав грязную посуду
И... Ничего? Ладно, допустим, что «черные плащи» – ребята залетные, но «пиджак»-то точно наш! Нет такого человека в этом городе, который был бы старше пятнадцати лет и ни разу не попал на радары полиции... Неужели о нем данные все-таки стерли? Прошло ведь меньше суток с момента его похищения. Стерли еще раньше? Похищение было спланировано его собственной корпорацией?
Я убрал пачку сигарет с дивана на полку, протер стол, на котором остались крошки и отпечаток кружки Шарпа, переложил пачку купюр во внутренний карман куртки и принялся одеваться, попутно записывая в коммуникатор дела на день.
Обменять купюры на крупные, зайти в парикмахерскую и привести морду в порядок, заказать машину на вечер... Хм, а почему бы не позвонить этому индусу? Если у них в парке есть нормальные тачки, конечно... Почему я о нем вообще вспомнил? Ладно. До вечера надо подготовить запланированную часть отчетов, потом — отпарить костюм, где-то эта штука в шкафу лежит... Не забыть отправить запрос в «Sol», может быть у них будет какая-то информация о похищенном. Вернее, информация у них наверняка есть, но, может быть, если правильно задать вопрос, они захотят ее рассказать. Вроде бы ничего не забыл?
Закончив запись, я заблокировал терминал, сунул коммуникатор во внутренний карман, к пачке денег, надел кобуру, чуть поправив ремни, обулся и вышел из квартиры, запирая за собой дверь. На первом этаже приветливо расшаркался с охраной — теми же ребятами, что были вчера вечером — пожал руку их начальнику, которому они сдавали смену, так как с ним я был знаком достаточно хорошо, и, наконец, вышел на улицу. Погода радовала непривычной сухостью воздуха и относительно светлым небом, которое на горизонте очень медленно затягивалось серыми, пока еще не грозовыми облаками. Прикурив, я проводил взглядом две полицейские машины, с воем сирен отъезжающие от родного участка, и неторопливо направился по первому пункту своего списка дел.
С обменом купюр проблем не возникло, в кресле парикмахера я даже немного подремал, доверившись знакомым рукам человека, который стриг меня далеко не первый год, и выполз на улицу, потягиваясь до хруста в пояснице и отвечая заинтересованным взглядом группе тусящей неподалеку молодежи, выглядящей, как жертвы взрыва завода по производству лако-красящих веществ — цветные и, судя по всему, в меру чем-то обдолбанные. Они мой взгляд оценили и предпочли сделать вид, что обознались и, конечно, не собирались уточнять, есть ли у меня что интересное. Я сделал вид, что поверил им. И мы почти-что разошлись, но в последний момент один из трущихся в этой компании парней вдруг сделал пол шага вперед, в мою сторону, и протянул руку для рукопожатия.
— Доброго утра, сэр! Вы меня не узнали?
Я не узнал, но полицейская база напомнила. Кайл был художником и, как все молодые, горячие и достаточно бедные, активно протестовал против системы, впрочем, на мой взгляд делал
— Горящий костер из денег и корпоративных вывесок, на котором к столбу прикован мужчина в полицейской форме. На стене полицейского департамента, два на три метра, четыре месяца назад. Кайл Янг.
Я пожал ему руку и парнишка заулыбался, не обращая внимания на откровенно опасливые взгляды от своих дружков в мою сторону.
— Пришлось выполнить кое-какую работенку на заказ, сэр. Дерьмовую, откровенно дерьмовую — корпораты заказывают сплошь слащавые и беззубые картиночки для детей, никакой экспрессии или смысла... Но вы тогда правильно сказали, лучше изобразить раскаянье и пойти на сделку, чем несколько месяцев в компании мелких уголовников драить какие-нибудь тюрьмы, где черт знает что могло произойти. Больше я крупную форму на политические темы не рисую, пока зарабатываю имя работой на заказ и пробуюсь бесплатно на разных фестивалях.
— Правильное решение. А твои кислотные дружки тоже художники?
— Кто как, но они безобидные, не переживайте, — Кайл оглянулся через плечо, а потом снова посмотрел на меня. — Сэр, я хотел спросить...
— Ну? — Я достал сигарету и прикурил, ожидая, пока мнущийся паренек решится выдать свой вопрос, хотя, признаться, догадывался о чем он спросит.
— Вы же не занимаетесь мелочью. Да и вообще та территория за другим участком, почему вы меня...
— Прикрыл? Да, называй все своими именами. Прикрыл. Повесил на тебя подозрение в краже с убийством, потом «добавил улик», которые тебя оправдали, и закрыл настоящего преступника. Предупредил твою маму об этом, чтобы она знала, что ее сын – талантливый балбес, а не моральный урод. Да, она знала, но не сказала тебе, мне было нужно, чтобы ты меня действительно ненавидел, и чтобы те, кто наблюдал за твоим допросом, это видели. Ты же понимаешь, что в этом городе за провокационную картинку, нарисованную не там, где ее готовы проигнорировать, можно получить больше, чем за убийство?
— Да, теперь понимаю, — Кайл выглядел растерянным, и я продолжил.
— Отвечая на твой вопрос: мне понравился рисунок. Он говорит правду. Просто эта правда не всем нужна, а для тех, кто ее показывает, еще и опасна. Нужно было, чтобы про тебя забыли. В моменте твой акт вандализма очень хорошо макнул в грязь нашего комиссара. Но это — лишь краткий миг его жизни, мелкая неурядица, тогда как тебе это могло сломать все. Потому я сделал то, что сделал. Не зарывай свой талант, Кайл. Уж если твой рисунок пронял такого далекого от искусства человека, как я, то талант в тебе действительно есть.
— А почему вы не сказали мне это все сразу, после того, как закрыли мое дело? Я ведь... Ну... Уф, сэр, простите, я ведь столько тогда наговорил и вам, и про вас...
Я насмешливо прищурился на художника, и он обижено поджал губы, продолжая тем не менее смотреть мне... Ну, не в глаза, но в лицо.
— А зачем? Я же делал это не для твоей благодарности. И даже не для твоей мамы, хотя она очень хорошая женщина и очень тебя любит. И мне, признаться, совершенно не было дела до того, что ты говорил тогда или потом. Да и вообще, тебе Луиза ничего не должна была рассказывать, но, видимо, ты ее допек, да?