Добронега
Шрифт:
Ярослав промолчал.
– Я убью ее! – сказал Рагнвальд.
– Это ничего не изменит.
Рагнвальд стоял перед Ярославом понурый, уже не яростный, уже не безумный.
– Что же делать, – пробормотал он растерянно.
– Ехать в Ладогу.
***
Степь бескрайняя, степь равнодушная, только звезды светят огромные, и очень холодно. Гуляет ветер по степи, поддувает то сбоку, то сзади, а то в лицо. Противно зимой в степи.
Но ничего не поделаешь.
Две женские фигуры продвигались, подвывая ветру, поскуливая, но упрямо и неуклонно – на запад.
Богатый печенег, оказавшийся
– Подстилки, шлюхи славянские! – кричала она хрипло. – Вот я вас, проклятое семя!
Выгоняла их спать под открытое небо, а сама храпела и пердела в шатре. Отгоняла их от стола, когда соседки-печенежки, сжалившись над долей соломенных вдов, приносили им поесть. Махала кнутом, каким погоняют лошадей, норовя попасть по груди, по шее, по лицу, по икрам. Наступала им на ноги, царапалась. Не мылась она никогда, и от нее отвратительно пахло. И пришлось Светланке с Анхвисой в одну прекрасную ночь, как стала старуха их гнать опять из шатра под звезды, придушить слегка свою мучительницу. Не до конца. Анхвиса села на старуху сверху, чтобы та не дергалась, а Светланка врезала ей пару раз, выбив последние зубы. После чего они старуху связали, заткнули ей рот тряпкой, взяли с собой в мешок столько золота, сколько можно было нести не особо утруждаясь, и ушли в степь.
Всю ночь они шли, дрожа от холода, не смея остановиться, и не зная, как далеко еще нужно идти. Когда начался рассвет, они увидели, что идут не на запад, но на северо-запад, и, поспорив немного о географии и астрономии, все-таки сменили направление. Погони не было. Ветер стих. Потеплело.
– Нет уж, с печенегами больше не связываемся, – сказала Светланка. – Дикий народ.
– Может, обратно к Диру? – спросила Анхвиса.
– Вот еще! Во-первых, он нам никогда не простит, что мы от него ушли. Сделает только вид, а потом всю жизнь пилить будет и насмехаться. И издеваться. А во-вторых, с ним опять нужно будет мотаться по весям, надоело. Нужно найти богатого домоседа, ласкового. У меня есть один на примете, в Киеве. Мы ему понравились как-то, он целый день с нас глаз не спускал. Не помнишь?
– Нет.
– У тетки Доробы.
– А! Кряжистый такой?
– Точно. Ума у него большого нет, и это хорошо, и он, вроде бы, добрый. И дома устраивает всякие вечеринки, приемы. Вот было бы здорово, а? Просто охвоительно было бы. Ну, если подвернется кто из знати, тогда еще лучше.
– Дир был из знати.
– Да ну тебя! Дир и Дир. Какая это знать – ростовская! Знать бывает в Киеве. На худой конец в Новгороде.
– Эти, пожалуй, на нас не позарятся.
– Это почему же?
– Ликами мы не вышли. Ты межиха, а я из полей-лесов. Морды у нас не знатные.
– Дура ты, Анхвиса. Не в морде дело, а в одежке.
– Сомневаюсь. Вот, помню, видела я богатую одну бабищу. Да, кстати, у той же тетки Доробы. Разодетая, расфуфыренная – Добронеге не снилось. Все
– Лик от окружения зависит. Когда лик привыкает к окружению, – поучительно сказала Светланка, – он сам меняется, подделываясь под окружение. Ну да ладно, дойти бы до селения какого-нибудь, не упасть бы по дороге да не околеть.
– Это да, – согласилась Анхвиса, стуча зубами.
Они одновременно остановились и бросились друг другу в объятия.
– Бедные мы с тобою бедные, – запричитала Светланка. – Несчастные, неприкаянные.
– О-хо-хо-хо, – подвыла Анхвиса.
Они поплакали и пообнимались еще какое-то время, а затем продолжили путешествие. До селения они дошли.
Эпилог. Смотрины
– Подведем же итоги, сын мой, – сказала Рагнхильд, повернувшись по обыкновению профилем к собеседнику. – Тиран мертв, дети его в ссоре, любимый сын, которого он хотел сделать своим наследником, тоже мертв, ты правишь в Новгороде, пока только от имени Ярослава, но Неустрашимые признают в тебе равного.
– Более того, матушка, – ответил Житник, улыбаясь.
– Вот как? Ты можешь влиять на их решения?
– Еще лучше.
– Ты хочешь сказать, что ты – их лидер?
– Да.
– Тебя избрали?
– По законам Содружества.
– А что сталось с Эймундом?
– Он впал в немилость великую.
– Не без твоей помощи.
– Признаться, да. Что делать! Таков жребий властителей.
– До меня дошли какие-то темные слухи о смерти тирана. Будто бы его долго не показывали народу, хоронили в закрытом гробу, а в Киев доставляли закатанным в ковер в санях.
Житник улыбнулся.
– Какие сани летом? – настаивала Рагнхильд.
– Не обращай внимания, матушка. Издержки производства слухов. И ковер и сани действительно были. Но не в случае Владимира.
– Что за сани?
– Стояли сани под полом. Но лошадей в них не запрягали, конечно же.
– Хорошо. Далее. Что думает Ярослав?
– Не знаю. Это уже не важно. Новгородом владею я. А Святополк владеет Киевом.
– Да, жалко Святополка. Ты все-таки очень жесток, Житник.
– Нет, просто практичен. Весь в тебя, матушка.
– Что ж. В этом месте мы скорее всего видимся последний раз. Как переместимся, я дам тебе знать. Теперь это менее опасно. Езжай, и да хранят тебя боги.
Она повернулась к нему. Ему вдруг пришла в голову мысль что, возможно, мать его вовсе не слепа, но притворяется слепой.
В Новгород Житник возвращался в глубокой задумчивости. Ярослав стал опасен.
Они дружили ранее, шутили, много путешествовали вместе, доверяли друг другу свои секреты. Ему казалось, что он знает все слабости новгородского посадника. Он, Житник, возвысился благодаря Ярославу, правил в городе от его имени, и совершенно не рассчитывал, что в слабом, нерешительном, брезгливом себялюбце, любителе редких фолиантов и одиночества, проснуться вдруг амбиции. Что он вдруг сам поедет в Киев – улаживать разрыв с отцом, к которому его все это время толкал Житник. Что под Киевом он натворит дел. И даже, кажется, узнает, что сам Житник тоже в Киеве, и тоже действует. И даже воспротивится этому. Что ж. Он сам напросился. И он получит сполна. Его не устраивала роль дорогой игрушки, за которой присматривают и с которой сдувают пылинки – пусть познает, что на самом деле есть жизнь в большой политике. Знание и жизнь будут недолгими. Сам виноват.