Доброволицы

Варнек Татьяна Александровна

Мокиевский и Случевский работали в операционной. Случевский был старшим ординатором хирургического отделения. Коновалов, Толчинский и женщина-врач — в остальных отделениях. Старшей сестрой была Вава. Я получила назначение в аптеку — в помощницы Симоновскому. Хотя он сначала был недоволен, но потом радовался и благодарил старшего врача за помощницу, на которую, когда уезжал в Симферополь, мог, не беспокоясь, оставлять аптеку. Лина, по ее желанию, пошла на госпитальную кухню сестрой-хозяйкой. Остальные сестры работали в палатах.

Работали дружно и жили дружно, — весь персонал жил как одна семья. В столовой все собирались во время еды, а иногда

вечером, после ужина, в хорошие теплые вечера оставались дольше. В разговорах и остротах проходило время.

Как-то в один тихий лунный вечер доктор Случевский был в «поэтическом настроении». Читая стихи и обращаясь к природе, он продекламировал: «Какая красивая ночь, какие нюансы…» Бедный наш, добрый доктор Случевский, с тех пор мы звали его Нюансы. Конечно, за глаза, но, может быть, он знал об этом.

Однажды приходит крестьянин в канцелярию госпиталя, где в тот момент находились Мокиевский и Случевский. Крестьянин просит у старшего врача пистолет. Когда ему сказали, что в госпитале оружия нет, он попросил отравы.

— Для чего тебе нужна отрава? — спросил Мокиевский.

— Убить лошадь — ответил крестьянин.

— Чем она больна? Может быть, мы сможем ее вылечить? — спросил Случевский.

— Нет, она не годна для работы, сломала ногу, а кормить ее мне не выгодно, — сказал крестьянин.

Тут в Случевском заговорила душа хирурга.

— Покажи нам свою лошадь, — попросил он.

Крестьянин повел их в поле и показал лошадь. Они посмотрели ее и предложили ему попробовать ее вылечить.

— Какое там лечение, берите ее себе, коли хотите ее лечить, — кормить ее мне нечем, — сказал на это крестьянин.

Лошадь взяли в госпиталь, сделали ей перевязку и наложили шину на сломанное место. Лошадь пустили в поле и понемногу подкармливали. Она вначале ходила на трех ногах, но через две-три недели стала понемногу становиться на четвертую. По прошествии полагающегося времени сняли шину и повязку, кость срослась, и перевязка была так удачна, что и не заметно было перелома. Лошадь могла ходить, но в телегу ее еще не запрягали, чтобы дать окончательно затвердеть кости. Таким образом, через некоторое время в госпитале появилась и вторая собственная лошадь, и больше не приходилось занимать лошадей у крестьян для поездок за продуктами. Крестьянин, увидав свою лошадь в запряжке, весело бежавшую, схватился за голову: «Какой я дурак, хотел убить такую лошадь!» Но, пока ему ее не возвращали, она продолжала работать на госпиталь. Отдали ему лошадь позже, при эвакуации.

У больничной докторши был маленький теленок, которого все баловали, главным образом больные, и научили его бодаться. И вот однажды сестра Божия Коровка, которая заведовала кухней для персонала, проходила через двор и не заметила там теленка. Увидев сестру, теленок разогнался и боднул ее в «сиденье». Она упала, потом хотела подняться, но теленок стоял рядом в ожидании боднуть ее снова, когда она встанет. Убедившись, что от него не убежать, сестра стала кричать. Тогда к ней со всех сторон поспешили на помощь и увели теленка. Бедная Божия Коровка долго не могла спокойно сидеть.

С питанием было плохо, у крестьян ничего нельзя было достать, особенно в таком количестве, какое требовалось для госпиталя. Посылались люди во главе с отцом Федором менять набранные в Ставрополе вещи на продукты, но запас вещей уже подходил к концу. Тогда Лев Степанович стал думать, как выходить из такого положения. Кто-то из крестьян сказал, что недалеко от Воинки есть озеро, в котором водится

рыба. Организовали рыбачью группу из умеющих ловить рыбу. Нашлось много желающих. Добыли у крестьян рыболовные снасти и во главе с Левушкой двинулись ночью на озеро. Привезли хороший улов и некоторое время побаловали всех рыбкой, даже больничную докторшу смогли угостить. Кроме того, недалеко от Воинки были соляные озера — сиваши. Наши ездили на озера, набирали соль, затем снаряжали отца Федора с санитарами, и те ездили в глубь полуострова, где был недостаток соли, и меняли соль на продукты, иногда очень удачно.

Так как отбросов на кухне было достаточно, то завели свиней. Левушке один крестьянин продал поросенка, и я его отдала на кухню. Лина и повар-татарин Музафар его прикармливали и за ним присматривали. Все с ним возились, баловали и дрессировали. Имя поросенку дали Машка. Машка легко меня узнавала и, когда я появлялась, ходила за мной, как собачка, тыкала пятачком в ногу — напоминала, что надо дать ей что-нибудь вкусное, а когда получала, убегала, довольно хрюкая… Благодаря соли и рыбе персонал и наши больные питались недурно.

В госпитале царили порядок и чистота. В кухне для больных посуда из красной меди была всегда вычищена и блестела. Музафар был веселый, безобидный, услужливый и вежливый, старался изо всех сил угодить и старшему врачу, который требовал чистоту, и больным, которые хотели, чтобы их вкусно кормили.

В один летний день неожиданно в госпиталь нагрянул врач с предписанием из Санитарного управления и заявил, что он назначен в этот госпиталь старшим хирургом. С важностью и шумом явился в госпиталь, представился: «Доктор Мантейфель». Старший врач спросил его, не родственник ли он знаменитому немецкому хирургу, профессору Мантейфелю. Он ответил, что это его дядя, а потом объявил: «Сюда я послан Санитарным управлением для инспекции, чтобы привести ваш госпиталь в «христианский вид», и в первую очередь хирургический отдел». Такое заявление поразило. Лев Степанович возразил, что в этом необходимости нет, а заявление странное, но все же предложил ему ознакомиться с госпиталем и повел его по палатам и остальным службам.

Осмотрели госпиталь, придраться было не к чему. На другой день, так как операций в тот день не было, он захотел присутствовать при перевязке после операции. Стал делать замечания, думая, вероятно, что доктор Случевский молодой и неопытный. Его замечания привели врачей и операционных сестер в недоумение. Сам Мантейфель не прикасался к больным и не сделал ни одной операции, но доходил до такого нахальства, что делал строгие замечания Случевскому, а на сестер и покрикивал. В общем, вел себя неподобающим образом и грубо. Возмущались все, особенно задевало такое отношение к Случевскому. Своим поведением Мантейфель всех настроил против себя.

Приехал он с женой, но ото всех ее прятал, и никто из нас ее не видел. В столовую тоже не заходил, а требовал пищу к себе на квартиру. Так пробыл он в госпитале с месяц, терроризируя всех. Тогда весь персонал, выйдя из терпения, просил доктора Мокиевского послать кого-нибудь в Санитарное управление в Севастополь узнать, что за птицу прислали они в наш госпиталь. Выбор пал на доктора Коновалова. После его поездки Санитарное управление обратило внимание на Мантейфеля, и вскоре его отозвали. Впоследствии оказалось, что его кто-то опознал, и тогда выяснилось, что он не доктор и не хирург, а самозванец-фельдшер. Вот только не помню, кто его послал приводить наш госпиталь в «христианский вид».