Добровольная жертва
Шрифт:
Противоядие приводилось тут же, и знакомых слов в рецептуре отыскалось больше, например, цветок папоротника, сорванный сразу после смерти похитителя сокровищ на месте похищения. Оный цветок позволялось заменить либо толченым в полнолуние рогом единорога, либо шерстью черной собаки, снятой с вересковой колючки.
На совсем худой конец годились споры мха, собранные с пятисотлетней сосны на высоте полутора аршинов, и ни на волос в сторону, приправленные кислотой рыжего муравья. Ответственность за результат подмены составитель на себя не брал. Совершенно по-домашнему среди всей этой дичи смотрелось упоминание
Пожалев класс знахарей, вынужденных изучать этот кошмар наизусть, и так и не поняв, зачем мастер оставил мне книгу рецептов, я принялась внимательнее изучать первую часть «Свода аномалий», дабы учесть погрешности и ошибки в нелегкой провидческой работе.
9.
В дверь постучали. Наконец-то ужин! Я громогласно провопила разрешение войти.
– Роночка, это я, – представился задушевный голосок ребенка. Дверь отворилась на два пальца, и в щель буквально втек самолично сапожник Кирон. За эти часы он похудел еще больше и стал тоньше лунного луча. Печальные оленьи глаза светили на поллица. Чувствовал он себя крайне неуютно в девичьем покое, огляделся сконфуженно и приник было снова к щели, да я защебетала обрадованным соловьем:
– Дядюшка Кирон, не покидайте болезную! Еще ни одна пифия не удостаивалась такой чести! Наверное, я умираю! Я так рада! Присядьте, дядюшка! Извините, что лежу тут непочтительно…
Кирон заулыбался смущенно, и протянул ко мне маленькие птичьи лапки, в которых лучились звездным светом два хрустальных башмачка. Нет, они, конечно, были не столь изощренным орудием по производству мозолей, как хрустальные колодки, наоборот, – сотворены из невесомой тонкой кожи изумительной выделки, но выглядели… Я ахнула.
– Это тебе, Рона. Вот, услышал о том, что ты опять приболела, да подумал, что вечерком тебе тяжело будет заскочить в мою каморку… чтоб не утруждать тебя, сам осмелился… Примеришь?
С радостным визгом я откинула с ног одеяло… и мы оба с изумлением уставились на фиолетовое бревно, лежавшее под ним вместо родной моей правой ноги. Кое-где это безобразно толстое бревно было украшено белыми полосками перевязок. С какой помойки притащил Рипли эту гадкую конечность, чтобы вправить мне вместо кровнородственной ножки, к которой я уже так привыкла за семнадцать лет? Получше там ничего не было?
Меня свалил смех. Сапожник затрясся мелкой дрожью. Сейчас упадет в обморок, – он такой слабенький. Но… Наш добрейший Кирон тоже совершенно бессердечно хихикал!
– Ох, прости, девочка, прости старика! Тебе так больно, а я… Нет, не могу, это так … неожиданно! И ведь знал, а все равно… Старый пьяный дурак! – Сапожник отер бесчувственную слезу. – Ну, ничего, мы эту беду сейчас поправим. Доктора докторами, а у нас в братчине свои испытанные средства, – вековые, народные.
Догадаться, что последует дальше, было уже не трудно: дядюшка, конечно, покопался за тщедушной пазухой. Извлек, само собой, бутыль больше него самого. Окинул сосредоточенно девичьи скромные хоромы, углядел сиротливую вазочку, вытряхнул из нее откуда-то взявшееся сено, ополоснул опорожненный сосуд из бутыли, окропив сено. Наполнил полученную чашу живой, разумеется, водой. И воздел торжественно:
–
Глотнул, нюхнул рукавчик вместо закусочки, и порозовел от удовольствия, словно засветился. А потом сотворил и вовсе удивительное: плеснул из бутыли в крохотный хрустальный башмачок, да так с размаху насадил его на синюшное бревно, что я сразу поняла: моя нога. Собственная. Она же, родимая, живая. Ей же, милой, больно!
– Вот и все, – погладил башмачок Кирон. – Все, сейчас пройдет. А к утру болячки как рукой снимет. Нельзя тебе с такой ногой было, Рона, ты уж не серчай. Тебе она ой как понадобится! Некогда тебе неделю в постели прозябать. За неделю и мир перемениться может безвозвратно. Башмачок не снимай. Да его и не снять до утра, уж я постарался. Лучше второй надень. Пригодится.
– Спасибо, дядюшка Кирон. Подожди, мне тебя спросить надо. Ты ведь эльф?
Маленький сапожник, уже подплывший к двери, вздрогнул и виновато потупился.
– Не то, чтобы эльф, но не совсем человек, это ты точно подметила.
– То есть, как это – не эльф? А кто тогда?
– Эльфы – это раньше, когда нас было много. А как стало мало, то мы измнились. Но, по старой памяти, можно назвать меня и так.
Да, я помнила миниатюры летописей и древние фрески: в старину эльфы меньше походили на людей, да и своих отдаленных потомков они тоже не узнали бы.
Дядюшка Кирон задумчиво продолжил:
– Хотя, с другой стороны, и человек вроде. Тоже это… гомо, говоря по новомодному иностранному. Но не этот, как его… не Сапиенс, как выражаются ваши медикусы, а другой гомо. Полностью они меня в своей классификации записали как Гомо Магикус эт Бибикус Кирон. Очень благозвучно, правда?
– Правда. Красиво и внушительно, – разделила я его восхищение. – И все равно, эльф ты или не совсем, но изначальные расы наверняка сохранили самые древние сказания. Например, о нигах.
Дядюшка весь сразу как-то потускнел. Вздохнул, вытащил задумчиво лунного света бутыль, дрогнувшей рукой плеснул мимо цветочной чаши и даже не заметил, пустыми глазами уставившись в стену. Я задрала голову: на стене не было ничего, стоящего такого пристального внимания, кроме крохотного рисунка, кое-как намалеванного мной в порыве вдохновения после очередного транса, когда я попыталась изобразить будущее телеги. Отличалась она от настоящей всего лишь отсутствием лошади и обтекаемым, словно литым, крытым верхом. Вспомнилось, что следующий скачок в транспортное будущее и вовсе вернул меня к явно человеческой фигуре. То ли телеги кончились, то ли люди деградировали до своих двоих богом данных средств передвижения и обходились в путешествиях без багажа.
Из под колеса на зарисовке выполз паучок, явно недовольный тем, что его разоблачил дядюшкин наметанный на потустороннее глаз. Умыл лапки по-мушиному, и улепетал поскорее из-под взгляда Кирона. Дядюшка не поленился проследить за соглядатаем, выпустил паучка за дверь, когда тот демонстративно остановился у порога.
Кирон плотно закрыл дверь и дунул в замочную скважину, заговаривая ее от подслушивания и подглядывания. Я приготовилась к тому, что сейчас мне откроют не меньше, чем великую и волшебную тайну. Но забыла, что сегодня день разочарований, и старый Гомо Магикус поддержал наметившуюся традицию: