Добровольная жертва

Метелева Наталья

– Да, – сказал Дункан, поднимаясь. Он смотрел на меня почти сурово.

– Вернемся к другому вопросу, – миролюбиво предложила я, слегка оробев под его пристальным волчьим взглядом. Мелькнула мысль, что откормленная жертва, наверное, волкам предпочтительней. – Что вам от меня нужно? Надеюсь, не пророчество?

– У вас находится моя вещь. Верните мне ее.

– У меня?! Это вы о чем?

– О книге, которую вам передал мастер Альерг.

– Но это не ваша вещь! Вы ее украли из кабинета …

– Могу доказать мои права. Еще ранее она была унесена из библиотеки нашего магистрата. Возможно,

случайно. Дайте мне ее.

– Только в присутствии мастера!

Удивительно, откуда у меня столько решимости, когда и пошевелиться невозможно от боли? Он же раздавит букашку одним пальцем!

– Я возьму сам.

– Попробуйте!

– Радона, я не хочу, чтобы вы пострадали! Не препятствуйте мне! Я должен!

Он в очередной раз совершенно преобразился и был страшен. Нос хищно заострился, глаза опустели, зрачки почти исчезли, превратившись в невидимые точки, радужка поблекла и заледенела, замерцав стеклянным блеском. И в этих стеклах плясал белесый туман, прорываемый иссиня-черными сполохами. Меня затрясло. Но не от страха перед нападением. Не от дыхания смерти, ожегшего лицо. Я предчувствовала ужас надвигающегося видения и не хотела его, не хотела входить в белесую скользкую жуть, куда меня затягивало, засасывало как в трясину. Я не хотела ему подчиниться. Не могла. Не должна была.

И я нашла исчезающую, поглощенную туманом игольчатую точку зрачка и отчаянно скользнула туда, в единородную для всех глубь. В свое я. И отразилась. И, скользнув сквозь, разбила отражение, поскольку это была не я. И следующее, и следущее, и еще, и еще, мощь несущего меня потока нарастала, пока не взорвалась солнечным шаром…

…и я нашла себя, оказалась собой под деревом на каменистой площадке, сидящей с ободранными коленками и грубыми мальчишескими руками, торопливо стирающими только что пролитые на новенький книжный переплет чернила.

Раздались мягкие шаги.

– Не старайся, Дук. Это уже не смоешь. И последнюю страницу испортил напрасно. Она была предназначена для записи новых рецептур, а не для твоего генеалогического древа, пусть даже столь знаменитого. Красивая была книга. Теперь некрасивая, но особенная.

– Простите, учитель, я сделаю ей новый переплет, если позволите, – обещала я охрипшим, дрожащим от стыда голоском, не поднимая глаз на собеседника.

Я шепнула голоску: «А что в этой книге особенного?». Голосок повторил:

– А что в этой книге особенного?

– Кроме банальных рецептов, здесь твоя человечность, Дук. Не вздумай менять переплет. Теперь книга будет носить напоминание о раскаянии. Чисто человеческое чувство. Когда-нибудь ты не сможешь исполнить долг из-за слишком сильного человеческого чувства, с которым не сумеешь справиться сам, и эта книга поможет тебе. Она напомнит о долге и раскаянии. И ты уничтожишь в себе последнее человеческое. Посмотри мне в глаза. Ты ДОЛЖЕН это сделать. ДОЛЖЕН уничтожить.

Я шепнула голоску: «Я НЕ должен это делать!

Я ее спасу!», подумала: «Хорошо, учитель», и услышала:

– Хорошо, учитель.

– Дункан!!! И тот, кто в тебе! Смотри мне в глаза!

Но я еще ниже опустила голову, не успев удивиться тому, как быстро обнаружено мое присутствие, и крепкой загорелой рукой пятилетнего мальчишки вырвала из книги последний листок с тщательно нарисованным деревом. Вкусом оплеухи от наставника я не стала долго наслаждаться, и, потирая звенящее ухо, выскользнула к самой себе иной, иному…

…дрожащей, дрожащему от ярости совсем в другом месте, другом времени, где превращенный в стальную машину Дункан шипел мне что-то о великом долге.

– Ты не должен это делать, Дук. – спокойно объяснила я белым стекляшкам его глаз и обессилено откинулась на подушку, жестом успокаивая бешено пульсирующее сердце кристалла. Золотой дракон в ожерелье проворчал: «Дожили, наконец! Пифия вылезла из яйца!» Я почесала ворчуна за ушком.

Дункан рухнул на скамью как подкошенный, оторопело взмахивая ресницами. Помолчал. Молвил с усталостью:

– Ладно. Дай книгу. Для вас ничего в ней особенного нет. Просто последнее мое воспоминание о детстве. Глупая сентиментальность.

– Я дам тебе ее почитать, если ты поклянешься вернуть по первому моему требованию.

– Твой учитель должен был сказать тебе, кто я. Пес. Мои клятвы ничего не стоят. Как и эта книга. Посмотри, там на тридцать шестой странице между второй и четвертой строками написана наша клятва с Диком о вечной преданности кровному братству. Написана кровью. И эта клятва ничего не стоила. Как и эта кровь.

Я посмотрела, отгораживаясь от него плечом. Действительно. Чуть виднелась основательно стертая надпись чем-то рыжим, может быть, и кровью: «Дик … Дуку, и Дук … Дику…клятв… вечном братстве… предан…».

– Последнее слово звучит зловеще. Что ты с ним сделал?

– Разве ты не пифия?

– Была. И не по своей прихоти. Ничего личного.

– Последний раз я видел его … месяц назад. Он был жив и здоров.

– Был? А после того, как ты его повидал?

– Радона, я его не убивал.

– А кто?

Он замолчал, тоскливо глядя сквозь меня. Мне стало небывало пусто. Так пусто, что нечем было дышать. И не хотелось дышать. Совсем. Он видел его не месяц назад. Они встретились сегодня на заре. Вот в чем было дело. Вот что рвало и терзало мое тело в карцере храма Истины – эхо его смерти. Не стражники его окружили на заре. Убийцы.

Дункан глухо сказал:

– Может быть, Дик остался жив.

Он сам в это не верил. Он помнил, как с жадным всхрипом вошел меч в левое подреберье брата, и с сытым чмоканьем вышел, потянув за собой стремительную ленту крови, как Дик осел, как медленно повалился навзничь, как удивленно распахнул небесные глаза. А Дук должен был идти, перешагнув через лужу крови, которой с лихвой хватило бы на тысячи и тысячи братских клятв. У него уже не было брата. Это хорошо. Еще меньше человеческого. Еще больше монстра.