Добровольное страдание
Шрифт:
Как хорошо, что я умер для тех, кто полагал мою природу ошибочной и никчемной. А ведь я так же непостижим, как и Он, мир, испытывающий тебя. Каждый непостижим, и каждый достоин радости быть созерцаемым – просто, ненавязчиво, с неукротимым желанием понять о тебе больше и глубже. Захотел ли кто-нибудь употребить свое время на то, чтобы разгадать меня? Вряд ли. Не то чтобы я столь загадочен и засекречен, я тотально одинок в своем стремлении принимать людей такими, какие они есть. И я, молодой мужчина тридцати двух лет, прирос к земле и не в силах сдвинуться с места. Не потому, что любуюсь ненаглядным, а затем, что пытаюсь сгладить в своем восприятии природы полный ворох ее несовершенств. И я боюсь, что останусь здесь навсегда, ибо палки с торчащими кверху петушиными гребешками и затянутое войлоком сизых туч небо не кажутся мне привлекательными. Однако верю: за всякой созданной природой деталью лежит
Намереваясь недолго постоять у причала, я остался там до наступления сумерек. Затем вернулся в дом, присел по обыкновению за рабочий стол и компьютер и решил написать послание. Кому? Поразительно – людям.
«Место, в котором я пребываю сейчас, по-видимому, еще не успело полностью исчерпать себя. Я рад. Просто рад тому, что могу находиться здесь чуточку дольше, чем планировал, и, вероятно, немного короче, чем ожидал. Такое место обычно называют домом – источником силы и вдохновения. Я не сумел обрести свой дом там, но отыскал его здесь, в этом забытом, почти что нетронутом уголке земного шара, где с каждым годом становится все меньше и меньше незапятнанного людьми.
Здесь я впервые смог вспомнить, как любил. Быть может, единственный, но самый честный и искренний раз в жизни я любил свою настоящую семью. Эти тревожащие меня воспоминания похожи на почерневшие от сажи угольки, раскаленные, но уже не пылающие. Облик моих настоящих родных, повторяю, настоящих, держится во мне прибитыми гвоздями на сердце, истекающем кровью. Оно болит мучительно, но терпит. Терпит так, словно только от его терпения и зависит жизнь моих мамы и папы. А живешь ты, как известно, до тех пор, пока о тебе помнят. Я помню. Жаль только, что мне не удалось сохранить, увековечить, пронести это удивительное ощущение внутри себя до настоящей секунды – удивительное ощущение любви, которое осталось лишь в моих фантомных воспоминаниях о родителях. Не верится, что когда-то мы были вместе.
Сейчас же я разрываю понятие «вместе» на две неравномерные части и называю себя той, одной из них, оторванной и брошенной на ветер. Пора бы задуматься о цельности себя вкупе с человеком, способным собрать твое измельченное, раздробленное ментальное тело по кусочкам и возродить к новой жизни. Но существует ли такой человек?
Прожить до тридцати двух лет и полюбить лишь единожды – горько. Влюбиться один-единственный раз – стыдно. С определенного времени (не успел отследить, с какого именно) отсутствие «серьезных» увлечений в жизни стало порицаться обществом; тебя воспринимают неполноценным. Люди вообще опасаются одиночек, самодостаточных, с нордическим характером, с пулей в голове и считают, что настоящее чувство есть вспышка, и ему принято приписывать всякие романтические, идеалистические толкования. А я вижу, что проявление любви редеет и истончается главным образом потому, что действовать во имя чьих-либо интересов, кроме своих собственных, становится чуждым человеку. Ведь любовь – это действие. Желание совершать те самые действия всегда базируется на стремлении преобразить жизнь стоящего рядом, сделать ее лучше. Если же подобного душевного порыва не возникает, то и любви там взяться неоткуда. Так что пусть наши пути разойдутся, но неизменным останется истинно твой путь.
Я говорю так, потому что охота прибиться к стаду свойственна овцам или людям с острым инстинктом выживания. В толпе легче обезопаситься от нападения тех, кто привык жить поодиночке и не желает конкурировать с кем-либо еще, кроме самого себя. Так я оградился от всяческих притязаний со стороны общества и перенесся в совершенно иную область моих представлений о мире – на природу. Только первозданная чистота способна воскресить в нас чувство сопричастности к высшему, духовному Абсолюту, к тому, от чего вырастают крылья, – к любви. Но «любовь» в данном контексте понятие условное, так как то, что я называю любовью, уже изложено выше, и я не стану возвращаться к этому напрасно. Однако отмечу, что если любовь – это сумма слагаемых поступков, порожденных желанием украсить повседневность ближнего, то парящее, воздушное ощущение, испытываемое при полете, знаменуется следствием тех добрых дел, которые ты совершаешь якобы во имя любви.
Итак, поговорим о добре. Ему я придаю наибольшее значение, нежели чему-либо еще, и «любви» в том числе. Ведь, как выяснилось, добро – ее движимая сила. Правда ли, что быть добрым к каждому безраздельно – значит любить каждого безраздельно? И степень этой любви будет измеряться лишь тем, на что ты готов пойти ради объекта своего
Когда я был ребенком, то мало что понимал по части человеческих отношений (если понимал вообще хоть что-то), но знал, родители точно любят меня. Безусловно и нежно. Я, как помню сейчас, тоже любил родителей. Вот только, когда они ушли из жизни, я остался. Будто бы смерть нарочно поменяла нас местами. Или папа и мама сами поменялись со мной. Они сделали это словно потому, что беззаветно любили и подспудно всегда были готовы пойти на столь смелый и самоотверженный шаг – отдать жизнь ради спасения собственного сына. Хотя какая глупость! Какая несуразица! Мои родители погибли в автокатастрофе. Им не был предоставлен выбор между тем, чтобы жить, и тем, чтобы умереть. В тот миг я находился рядом с ними, пристегнутый к заднему сиденью автомобиля, и тем не менее выжил. Выжил затем, чтобы писать эти строки, чтобы пребывать здесь и сейчас. Звучит нелепо, не так ли? А иначе зачем? Сколько живу, столько не нахожу ответа. Лучше бы выжили они. Завели бы тогда другого сына, гораздо более достойного их памяти, чем я.
Воспоминания о родителях навевают на меня лишь светлую грусть. Нет. Я не бьюсь в истерике и не впадаю в депрессию. Как оказалось, я намного стрессоустойчивее, чем думал. И будучи девятилетним пацаном, не сильно переживал по поводу утраты. Во всяком случае, внешне. Я начал переживать по мере взросления и осознания последствий всего того кошмара, с которым мне когда-то довелось столкнуться. Грусть моя светла, ибо взывает к тому, чтобы быть добрым. Странно, не находите? Быть добрым к каждому, кто встречается на моем пути. Словно бы таким способом души моих настоящих родителей стучатся в сей мир через меня и говорят моими личными поступками. Ведь я всегда старался оставаться добрым. Я пытался противиться чувству несправедливости, заедающему меня с того рокового дня, злобе и отвращению, какими я извечно терзался по отношению к приемным матери и отцу, и наконец, леденящей мое сердце холодности со стороны последних. И все равно слыл добрым малым просто потому, что необъяснимо глубоко жалел даже безжалостных ко мне.
Страшно непривычно говорить о себе в прошедшем времени, несмотря на то, что я тоже «умер», и надеюсь, моя приемная семья сейчас радуется за меня. Хотя бы раз в жизни. По-настоящему».
На окрестность опустился туман. Любимая женщина вышла замуж за моего друга. Их свадьба не заставила себя ждать, и заголовки новостей уже пестрят об этом. А ведь я умер совсем недавно. Могли бы для приличия повременить. Правда, к счастью, маниакальная болезнь под названием «страсть» уже угасла во мне по отношению к той, кого я, как полагал, любил. И теперь свободно и беспрепятственно для самого себя любуюсь этими лучезарными улыбками на снимках, предвещающими как безудержную радость, так и великое разочарование. Пусть мой друг познает все прелести брака с женщиной, которая всегда требовала от мужчин больше, чем они могут ей дать. И я говорю не о себе, а о тех, кто был красив, богат, успешен, знаменит и тем не менее непреодолимо далек от нее. Да, вероятно, в числе последних оказался и я. Разница лишь в том, что меня она любила тоже. Впрочем, сейчас это не имеет ни малейшего значения. Она любила, но боялась того, что именно я был способен предложить ей, и потому, вероятно, выбрала наиболее удобный и менее взыскательный вариант. Рад ли я за них? Нисколько. К чему лукавить?
Завершив работу, я снова шагнул прочь из душного помещения дома навстречу освежающему, но леденящему озерному ветру, ибо начал чувствовать, как задыхаюсь. Мысли в буквальном смысле душат меня. Я порываю нити, сковывающие меня и мою прошлую жизнь – ее кильватерный след, и несусь вдогонку иллюзорному, обманчиво светлому будущему. Я подобрался к краю пристани и взглянул за него – прямо вниз, свозь толщу воды я попытался рассмотреть дно, как пытаюсь порой исследовать собственную душу – с такой же настороженностью и страхом упасть. Однако я неотвратимо долго присматривался к столь увлекательному для моего меланхоличного ума зрелищу – воде, непроглядные глубины которой таят в себе кучу секретов, но прежде всего неизвестность. Именно она скрывается в недрах морской пучины, пугает и отталкивает. Ничто другое не способно производить такой же будоражащий воображение эффект, как столкновение с неведомым.
«Должно быть, там не слишком глубоко, – произнес я еле слышно, не поднимая головы, – но как жаль, что я умею плавать. Придется с тройной силой сдерживать себя от защитных реакций моего животного инстинкта. Наверняка я сделаю попытку всплыть на поверхность, но обязан решить заранее – подобный рефлекс не сработает, если я действительно пожелаю умереть. На сей раз – как следует».
– Эй, парень, что ты делаешь? – неожиданно с берега донесся мужской голос. – Прыгать собрался? Гляди, голову расшибешь.