Добрый черный великан
Шрифт:
– Погоди!
– рявкнул он и оттолкнул Олафа от стола.
Быстро повернулся к дивану и петлю из пальцев, которая, казалось, готова была сейчас сдавить шею Олафа, приложил к верхнему краю той плоской блестящей штуки в целлофане. Олаф открыл наконец ящик стола, потными пальцами нащупал пистолет и вдруг замер. То плоское,
– В самый раз!
– крикнул исполин.
Олаф вытаращил глаза - что же это происходит? Пальцы, сжимавшие пистолет, разжались. Хотелось то ли расхохотаться, то ли выругаться. А исполин одну за другой вытаскивал из чемодана плоские сверкающие рубашки.
– Одна, две, три, четыре, пять, шесть, - звучно, отчетливо, деловито считал он.
– Шесть нейлоновых рубашек. И все - вам. По одной за каждый приход Лины... Ясно, папаша?
Черные руки с грудой нейлоновой белизны сунулись под нос Олафу. Олаф выпустил пистолет из влажных пальцев, задвинул ящик и перевел ошарашенный взгляд с рубашек на черное ухмыляющееся лицо.
– Что, нравятся?
– услышал он.
Он разразился истерическим смехом, потом вдруг заплакал, залился слезами, так что слепящая нейлоновая груда стала казаться снежным сугробом в студеную зиму. Неужто правда? Можно ли в это поверить? А может, тот опять измывается? Да нет же. Вот они, шесть рубашек, все нейлоновые, и Лина провела с черным исполином шесть ночей.
– Ты чего, а, папаша?
– спросил исполин.
– Спятил? Смеешься, плачешь...
Олаф трудно глотнул, хотел было жалкими своими кулачками утереть затуманенные слезами глаза, да спохватился - он же в очках. Снял очки, отер слезы, выпрямился. Облегченно вздохнул: напряжение, стыд, страх, неотступный ужас всего того, что он навообразил, отпустили, и он обмяк, привалился к спинке стула...
–
Олаф неловко расстегнул пуговицы, спустил подтяжки, стянул рубашку через голову. Надел блестящую нейлоновую, и исполин стал ее застегивать.
– В самый раз, папаша, - сказал он.
А Олаф сидел - в очках, лицо обрамлено сверкающим нейлоном - и у него дрожали губы. Выходит, он и не думал меня убивать.
– Лина нужна, да?
– едва слышным шепотом спросил од.
– А я не знаю, где она есть. Ты как уехал, она больше и глаз не кажет...
– Где Лина, я сам знаю, - сказал исполин.
– Мы с ней переписывались. Иду сейчас к ней. И пора мне, папаша, опаздываю.
Он застегнул молнию на чемодане, с минуту постоял, глядел сверху вниз на Олафа красными глазками, неспешно помаргивал. И в пристальном взгляде этом Олаф вдруг прочел сочувствие, с каким никто и никогда на него не смотрел.
– А я думал, ты хотел меня убить, - сказал Олаф.
– Боялся тебя...
– Хотел убить? Я?
– исполин заморгал.
– Когда?
– В ту ночь, когда ты взял меня за горло...
– Чего?
– Исполин оглушительно захохотал.
– Чудной ты человек, папаша. Я б тебе худа нипочем но сделал, Ты мне нравишься. Ты добрый. Ты мне помог.
Олаф улыбался, все еще не выпуская из рук кипу белого нейлона.
– Ты тоже добрый, - пробормотал он. Потом сказал громко: - Ты добрый черный великан.
– Спятил ты, папаша, - сказал исполин.
Рывком поднял с диванчика чемодан, повернулся на каблуках, шагнул к двери.
– Спасибо!
– крикнул ему вслед Олаф.
Черный исполин приостановился, повернул огромную черную голову, ухмыльнулся.
– Поди ты к черту, папаша, - сказал он и был таков.