Добрый доктор
Шрифт:
Пострадавший менеджер — его несколько раз ударили рукояткой револьвера по голове — обратился к нам в больницу. Я зашил ему глубокую рану над глазом. У менеджера был шок: он вновь и вновь принимался рассказывать, как они спокойненько вошли в магазин, точно с неба свалились, четверо безликих.
— Какая у них была машина? — спросил я. — Вы разглядели?
— Отлично разглядел. Белая «тойота».
Белая машина. А что за автомобиль стоял тогда у хибарки Марии — тоже «тойота»? В этом я не мог быть уверен, поскольку в марках автомобилей ничего не смыслил, но втайне не сомневался: да, «тойота»,
Марию я не навещал — хотел посмотреть, как поступит Лоуренс. По вечерам я ходил только к Маме и не возвращался, пока не напивался допьяна.
В баре часто появлялся и полковник Моллер. Подобно мне, он устраивался поодаль, в каком-нибудь темном углу. Подобно мне, он постоянно наблюдал за происходящим вокруг. Его глаза поблескивали в полумраке. Как-то раз он перехватил мой взгляд и с ироничным видом приподнял над столом бокал — ваше здоровье, дескать.
Далеко не сразу я осознал, что посещаю бар главным образом для того, чтобы увидеть Моллера. Изо дня в день. Почти всегда он был один. Я не стремился с ним поговорить — совсем наоборот. Мне требовалось просто увидеть его поджарую фигуру, недвижно застывшую, не реагирующую ни на музыку, ни на голоса, ни на дым. Его присутствие вовсе меня не успокаивало — напротив, бередило болезненные, как сломанная кость, воспоминания. Но я зачем-то в нем нуждался.
Конечно, он не находился там безотлучно. Иногда в баре вообще не было ни одного военного. Я заключал, что они дежурят на шоссе — деловито выставляют кордон, обыскивают машины. И, как и многие другие обитатели города, недоуменно вопрошал: «А что-нибудь еще они предпринимают — или как?» Иногда можно было видеть, как их джип целеустремленно несется по главной улице. Столько усилий, четко скоординированных, упорных! Военные явно не прохлаждаются. Однако за все это время я ни разу не видел, чтобы они арестовали хоть одного человека.
Таковы были перемены вне больницы; но и в моем непосредственном окружении произошло кое-что новенькое. На Техого никогда нельзя было особенно положиться, но теперь его прогулы стали регулярными. За две недели мне пришлось два-три раза обходиться на дежурстве без него. То же самое он проделывал и с Сантандерами — они как-то жаловались за обедом. Потом, иногда с многочасовым опозданием, Техого объявлялся — с независимым видом, даже не пытаясь оправдываться. На все упреки он лишь пожимал плечами. А мне отвечал негодующим молчанием, стоящим целой речи.
Разыскивать Техого было бессмысленно. Когда он не явился на дежурство в третий раз, я сам за ним пошел. Постучался. Но на сей раз дверь была заперта. Из-под нее тянуло затхлостью. Спустя несколько часов я увидел, как Техого входит в ворота. Разговаривать с ним я не пожелал — что толку? — но вскоре случайно повстречался с ним в коридоре. И подметил, что от него воняет потом, глаза усталые, налитые кровью.
Я попробовал завести об этом разговор с доктором Нгемой. Но она лишь вяло пожала плечами. Отголоски нашей недавней беседы о Техого еще витали в кабинете.
— Фрэнк, у него нечеловеческий график, — сказала доктор
— Я знаю. Но у меня сложилось впечатление, что он здесь почти не появляется.
— У него сейчас трудный период. Терпение, Фрэнк, терпение. Все уладится.
Я не стал настаивать. Недавние события были еще свежи в памяти. Вопросы, вопросы… Слишком много вопросов. Я решил выждать, пока кто-нибудь еще обратит внимание на проступки Техого и пожалуется, но этого так и не произошло. Вероятно, людей занимало совсем другое — всплеск интереса к больнице, предчувствие обновления.
Энтузиазм не рассеивался. Воодушевление, наколдованное Лоуренсом и его мобильной поликлиникой, долго еще чувствовалось в коридорах. Я слышал, о чем разговаривают люди в столовой или по вечерам в уголке отдыха. Живо обсуждался следующий выезд и те новые перспективы, которые после него откроются.
Как-то вечером, когда мы укладывались спать, Лоуренс сказал:
— А знаете, она решила остаться. Клаудия Сантандер. Расхотела возвращаться на Кубу.
— Да? Это хорошо.
— На Кубе существует сеть мобильных поликлиник. Она мне рассказывала. Думаю, нам по силам организовать здесь нечто подобное. Она говорит, что нашла свое призвание. В смысле — поняла, что ее место здесь.
— Рад за нее, — сказал я. — Не прошло и десяти лет, как она себя нашла.
Прилив энергии, атмосфера перемен — все это спасло брак Сантандеров. Этот факт меня действительно порадовал. Ничего, что в большом мире по-прежнему бушуют эпидемии и стихийные бедствия, лишь бы за стеной, в соседней комнате, царили тишина и спокойствие.
Однажды во время моего дежурства в больницу пришел какой-то старик. Сопровождавший его мальчик — то ли внук, то ли племянник — сказал мне, что старик присутствовал на лекции Лоуренса. Поэтому они сегодня здесь, пояснил мальчик. Раньше они даже не знали, что здесь есть больница.
Старик, не знавший по-английски ни слова, лучезарно нам улыбался. Казалось, его тоже заразило неуловимое воодушевление, распространяющееся по больничным коридорам. Но на осмотре выяснилось, что его заболевание — катаракту на правом глазу — мы вылечить не в силах. Старику следовало обратиться в больницу за эскарпом — в ту, которая функционировала по-настоящему. Я выписал ему направление к моему знакомцу Дю Тойту.
Когда я попрощался с ним, голова старика безвольно поникла. Все надежды, порожденные визитом поликлиники, развеялись как дым. И ничего не поделаешь.
Лоуренсу я о старике не рассказал. Вопреки фактам, Лоуренс мог бы воспринять эту историю как свою победу. Впрочем, не мне судить… В тот период неопределенности и ожидания я чувствовал: на душе у Лоуренса груз, которого раньше не было.
Я понимал: дело в Марии. Он ломает голову, как ему следует поступить. Со мной он на эту тему больше не заговаривал, но вопрос висел между нами в воздухе постоянно. Лоуренс то и дело в самые неожиданные моменты на меня косился, пытаясь угадать мои мысли. Но я отмалчивался. Я все еще искренне намеревался вмешаться, принять меры, но прежде желал довести ситуацию до ее логического завершения, чтобы несложные правила, по которым жил Лоуренс, наконец-то рассыпались в пух и прах.