Добудь восход на закате
Шрифт:
— Я этого растворимого кофея не пью никогда. Дерьма накидают, натолкут, сверху опилками присыплют — вот вам и кофе готов, пожалте к столу! Нет уж. Люди мы бедные, но я зерна сама-то выберу, прикуплю, да дома-то обжарю, как меня матушка-покойница учила, да в кофемолке-то ручной намелю, чтобы не мука, но и не камешки... Или вот этому гусю поручу молоть, но редко когда, испортит не то...
— Когда я тебе чего портил? А? Нет, ты скажи!..
— Тихо! Смирно сиди, не то спать отнесу и подушкой придавлю. А кофемолка-то еще от бабушки досталась, там во всех еённых частях, даже в железе, сплошная экология, ничего химического. А турка моя! Глянь Сигорд, туда ровнехонько четыре нормальных чашки помещается! Старинная турка, еще довоенная. Ну глянь!
Сигорд
— Это антикварная вещица. Лейбл на дне выдавлен... Таких теперь уже не делают.
— Где? Ого, а я и не знала! Титус, ты только погляди! Вот именно что не делают. Сейчас я... Меня не отвлекать! Я кофе варю!
Но никто и не думал ей мешать: Титус задремал по пьяному делу, Сигорд тоже сомлел от сытного домашнего обеда и сидел, навалясь локтями на стол: во рту сигаретка (Роза разрешила — и видно что от души, а не из вежливости), по телевизору скачут какие-то полуголые в перьях, поют. Так бы и сидел сто лет, дремал бы и думал ни о чем...
Кофе оказался неожиданно вкусным для Сигорда, однако от второй чашки он с сожалением отказался, потому сердце вдруг застучало в грудную клетку часто-часто, отогнало сон, и дышать стало труднее.
— Да, верно, варю — так варю! — Роза засмеялась довольная, затрясла широченным бюстом. — Кофе, я давно поняла, должен быть крепким, иначе и вкуса в нем нет. А я сама, бывало, целую турку наверну одна — и хоть бы что! Еще и спать лягу. Редко, редко когда кофий-то до сердца докатится, нет, весь так в желудке и пропадает. Давай пока телек выключим, пусть Тит подрыхнет немножко, не то проснется да опять заорет. Съешь-ка еще печеньица, Сиг, сейчас сердечный стук и пройдет, он от кофия долго не держится...
И верно, через четверть часа неровное сердцебиение прошло, Сигорду задышалось. Титус окончательно захрапел, выпустив слюни, и Роза, выключив телевизор, отнесла его на широченную и пухлую, как она сама, кровать, заверив, что Титус оклемается через полчаса, но уже трезвый. Розу же ничто не брало — ни вино, ни кофе, ни коньяк, накануне выпитый, и Сигорд осторожно приступил к вопросам, ради которых он, собственно говоря, и решился на визит с подарками.
Роза действительно торговала шмотками и разной прядильной мелочью, но не на той барахолке, где Сигорд впервые купил себе штаны у толстухи, еще более жирной, чем Роза, а на так называемых Дюнах, в «намытом» прибрежном районе, с помощью насыпного грунта отвоеванном у залива. Барахолка находилась менее, чем в полукилометре от промышленной свалки, куда свозили отходы близлежащие предприятия легкой промышленности. Как это всегда водится, помимо «лицензионного» мусора, то есть вывозимого по договоренности с городскими и районными властями, свалка стала местом захоронения и мусора «дикого», принадлежащего частным лицам, мелким фирмочкам, воинским частям, поликлиникам, кинотеатрам... И штрафовали нарушителей, и под суд отдавали, и поборами изводили, и взятками иссушали... А свалка все равно пополнялась самыми разными способами, дикими и цивилизованными. На ней тоже, как понимал по рассказам Сигорд, жили и промышляли нищие и бомжи, но в куда более скромных масштабах, нежели на той свалке, с которой Сигорду пришлось уйти, потому как поживиться им там особенно нечем. Торговки вроде Розы почти каждую неделю скидывались и у прикормленных шоферов покупали в складчину «некондицию», брак с нитепрядильной фабрики, который потом делили по справедливости, сортировали сами и уже продавали от себя. Это не было основным их промыслом, но все-таки давало известный навар, за который приходилось биться с другими торговками и иногда в прямом смысле этого слова, буквально
Называла она и цены, перечисляла номенклатуру, однако Сигорд даже и не пытался запомнить, ему важнее было понять общую ситуацию — стоит ли пробовать? Да а куда деваться? Придется пробовать, ибо денежки имеют прескверную тенденцию уходить навсегда, если не подманивать к себе новые, неустанно и ежедневно...
— Что? А, нет, один живу. Комнатенку снимаю. Полчаса пехом от вас, если на трамвае — совсем рядом...
От вопроса — сколько стоит снимать комнату в их районе — Сигорд довольно ловко уклонился, потому что не представлял даже примерных цен и боялся попасть впросак.
— Сто пятьдесят за однюху? Ты шутишь, Роза?
— А что, много, что ли?
— Да... Я бы сказал — справедливо, а не много. Не сказать, чтобы мало — но по нынешним временам вполне. А коммунальные?
— Коммунальные сам. Или за дополнительную плату. У меня Патя, соседка, и рада бы сдать — ну я же о ней только что рассказывала, что у нее свекор и муж померли, когда она в отъезде была, а потом когда приехала и удивилась, что ее не встретили...
— Да-да, я помню, ты же рассказывала. Ну и что она — готова сдать комнату?
— Готова-то готова, да стремается — обормотов полно, обманщиков хоть ж... ешь, а платить вовремя никто не хочет. Слушай. Сиг, может, ты хочешь переехать?
— Хм... Я думаю.
Роза сначала загорелась новой идеей, но быстро опомнилась и поглядела на Сигорда уже другим, испытывающим взглядом.
— Думай, мне не жалко, но имей в виду: мне бы не хотелось подругу подводить, что вот, мол, кого ты мне сосватала!
— Это понятно. В свою защиту скажу лишь, что не пью и при деньгах. — Сигорд вынул из кармана небольшую «котлетку» червонцев, заранее приготовленную на тот случай, если разговор окажется похожим на дело. Он, правда, имел в виду совсем другое направление беседы, связанное с куплей-продажей всякого разного барахла, но... Дорого снимать комнату, квартиру, да, а все же деньги целее будут в отдельном жилище под замком. Целее. Не раз и не два мучил Сигорда сон, как возвращается он со свалки под вечер, а на месте дома руины и никаких денег у Сигорда больше нет... Однажды после такого сна попытался он на себе носить все накопленное — еще хуже вышло, сердце чуть не отказало, когда лягавые зачем-то остановили...
— Так это ты сегодня не пьешь, а через день запьешь. Впрочем, все сейчас пьют. Ладно, скажу я ей завтра. А может, ты сам к ней подойдешь, я познакомлю?
— Договорились. Во сколько и куда приходить-то?
— К нам на барахолку. Всего лучше — к пяти. В шесть-то она закрывается, а в пять все еще на месте, кто торгует. А народу мало. Погоди, не собирайся, я еще кофейку заварю...
— Да куда мне! Титус, я смотрю, разоспался.
— Угу. Может, устал, а может оттого, что пьет третий день. Да все равно он кофе не любит, все больше чай. Да молока-то в доме нет, под чай-то, а я на ночь глядя не пойду. А что мы как неродные сидим, давай телевизор включим? Проснется от шума — так и хорошо, ему пора, а то ночью извертится, локтями синяков мне наставит. Ты смотри пока, а я заварю. И не бойся за мотор, я тебе пожиже кипяченой водичкой разведу и будет в самый раз.
Кто же пойдет своей волей из уюта на улицу? Сигорд с удовольствием согласился посидеть еще, покурить, поболтать, похрумкать анисовым печеньицем.
— А это еще кто такой?
— Как кто? Кутон, президент наш.
— Погоди. Какой президент?
— Такой президент, отец нации. Леон Кутон — штопаный гондон, Титус дурачок всегда его так зовет.
— Погоди, погоди, Роза. А Муррагос? Муррагос куда делся?
Роза чуть приглушила звук и заколыхалась в своем кресле, устраиваясь поудобнее, — смеяться над Сигордом. Вдруг опять вскочила — и к плите.