Дочь атамана
Шрифт:
— Василий Никифорович удивительный человек, — ответил Гранин. — И любит вас до беспамятства.
Она помолчала, глядя поверх его плеча.
Строгая, повзрослевшая, серьезная и отрешенная.
— Что же теперь будет? — спросила без страха, но и без интереса. С обреченностью.
— Не знаю, — ответил Гранин, — поживем — увидим.
Глава 21
Снился Саше гибкий, смуглый до черноты юноша.
Происходящее было затуманено, укрыто молочной дымкой, но
И то, что юноша — не хозяин больше себе.
И то, что страшный человек, вырвавший его из родного дома, Саше — дед.
И что другой, тот, к чьим ногам бросили юношу, очень зол. Она чувствовала липкий страх невольника, знала, что его накажут, — потому что был он подарком-насмешкой, пощечиной. И вдруг юноша оглянулся, посмотрел прямо Саше в глаза, стремительно старея, матерея, обрастая курчавой бородой и морщинами, и стал страшен и зловещ. «Я выковал себе меч, что разрушит мои оковы», — донесся глубокий гортанный голос, и Саша проснулась, мокрая от пота и слез.
Ее била крупная дрожь от неведомого ранее ужаса, и, раненой птицей бросившись на колени, на пол, под образа, она торопливо зашептала молитву.
Этот сон не был похож на обыкновенный, хлопотливый. Было в нем что-то глубинное, как в тот раз, когда она увидела лекаря и поняла, что ему плохо и нужна помощь.
Застыв на холодном полу и не замечая ледяных сквозняков, Саша думала об одном: лишь бы не в руку, лишь бы не в руку. Она не сумела бы объяснить, о чем именно просит и почему так потрясена, это не поддавалось разуму, а пугало изнутри.
В ее голове одновременно были все они — и юноша, вдруг ставший хищником, и лекарь, чья судьба ей по-прежнему была неизвестна, и Михаил Алексеевич с его шершавыми, кровящими губами, обжегшими ей запястье.
Ах, если бы она могла защитить всех обиженных на этой земле, утешить униженных, обнять несчастных! Нести добро, как нес его лекарь, — безропотно и не ожидая награды. Не поднимать кнут, а одаривать милостью.
Но Саша казалась себе так мала, так незначительна, что от этого слезы струились по лицу еще пуще. Размазав их наспех ладонями, она поднялась с колен, взывая к крови своей.
Крови степных атаманов, которые не прятались от врагов, а выходили в поле и бились до победы или последнего вздоха.
— Приходите, — сказала Саша громко, отчего Марфа Марьяновна за стенкой всхрапнула и заворочалась. — Все приходите! И черт, и канцлер, и колдун его. Никого не боюсь, никому не поддамся!
И так ей стало спокойно после произнесенного, что она снова вернулась в постель и безмятежно заснула, ни о чем более не тревожась.
Утром Саша долго крутилась перед зеркалом, разглядывая себя так и этак.
Хороша?
Так себе?
Глупа?
Умна?
Локоны или косу?
Корсет или простенький наряд?
Для Михаила Алексеевича хотелось быть — красавицей.
Но жеманство
И она, стоя в одной сорочке посреди спаленки, все примеряла на себя столичных модниц.
Понравился бы кто из них ее управляющему?
И ругала себя за пустоголовость.
Неужели она старалась бы ради человека, которому важны фижмы и жемчуга?
Для чего унижает Саша себя и его, умаляя ту душевную близость, что невесомой паутинкой протянулась меж ними?
Не показалось же?
Ведь правда же было?
Он спешил к ней и чуть не околел от холода.
А она кормила его с ложечки и плакала от нежности и от того, как сильно ей было жалко Михаила Алексеевича. И Кару, конечно.
Разругавшись с собой, Саша тут же с собой помирилась, откинула прочь корсет и презрительно отвернулась от пышных юбок.
И весь завтрак не могла удержать улыбки, и чудилось ей свое отражение в весенних его глазах.
Изабелла Наумовна изволила дуться, и Саша, как всегда после вспышек гнева, истово к ней подлизывалась. Она даже пообещала прочитать целую книжку, пусть и не всю, но хоть половину, ну парочку страниц наверняка.
— Ты мое самое большое поражение, — скорбно ответила гувернантка, — чтобы оправиться от подобного провала, мало нескольких вымученных страничек! Ступай-ка ты, Саша, к деревенскому старосте и передай, что буду учить крестьянских детей грамоте.
Саша изумленно захлопала ресницами. Будь она крестьянским ребенком, ни за что бы не согласилась на подобное душегубство, но мириться с Изабеллой Наумовной надобно было, и она немедленно отправилась, куда послали.
Сбегала к модистке Ани, выпросила у нее несколько отрезов ситца, пообещав взамен заказать в городе все, что та пожелает, хоть парчи, хоть бархата.
Кликнула Шишкина да и понеслась к старосте.
Тот от такого предложения только крякнул, однако ситец забрал, пообещав раздать его бабам.
— Что касаемо науки, — степенно сказал староста, — то поди сгреби детвору в кучу! Вы приходите в воскресенье, сгоню, кого сумею. Хворостину, коли понадобится, возьму.
И Саша искренне посочувствовала детворе.
На обратной дороге, уже за околицей, она заприметила сквозь деревья женский силуэт. Приглядевшись, Саша узнала деревенскую ведьму.
— Ступай, голубчик, я догоню, — махнула она Шишкину, который пер целую корзину яиц, и помчалась, черпая сапожками снег, к лесу. — Подожди! — крикнула она. — Да постой же!
Ведьма остановилась, поклонилась, выпрямилась со спокойной улыбкой на губах.
— До чего шебутная ты, барышня, — произнесла она с легкой укоризной, — как куропатка в снегу измакалась вся.
— Отблагодарить тебя спешила, — засмеялась Саша, — спасибо тебе, милая. И за морок-мазь, и за мазь от ожогов.
На лице ведьмы отразилось непонимание вперемешку с удивлением.