Дочь чиновного человека

Панаев Иван Иванович

–  Что вы говорите, матушка? Всегда так делают? Нет, это делывали в старину, но теперь, когда мы все стали так образованны, - теперь такой поступок считается варварством. Выдать девушку замуж против ее согласия… Невозможно!

–  Ничего-то ты не знаешь, как посмотрю я. Еще и такие ли вещи делаются теперь?

Ученость ваша, видно, не помогает. У кого нет доброго сердца, так хватай тот хоть звезды с неба, да что в этом толку? Не будь у нее доброго сердца, она так же бы, как другие, пренебрегала нами и не ходила бы сама, моя голубушка, украдкой от отца и от матери к нам, и не думала бы утешать нас и помогать нам. Бог заплатит ей за доброе дело!..

Старушка замолчала, облокотилась рукой

на стул и вздохнула; потом через минуту продолжала вполголоса: "Да и она, как видно, совсем забыла нас; сколько времени перестала ходить к нам! Правда, она не от себя зависит. Ну, да что об этом говорить! Будь ты у меня только весел, здоров да молись почаще, и все пойдет хорошо, и старуха твоя будет счастлива…"

–  Я буду веселее, будьте только вы покойны.

–  А что, ты нисколько не меньше меня любишь с тех пор, как ты полюбил?..

–  Еще более, еще более, если это только можно, матушка!

Старушка взяла его голову обеими руками и долго и горячо целовала ее.

Когда она вышла из комнаты, он встал со стула и, мучимый сомненьем, начал ходить большими шагами.

"Что, если в самом деле?.. О, дай мне силы, боже, перенести эту мысль! А когда она сама полюбит какого-нибудь графа или князя, когда она скажет ему: да, я согласна - от сердца? Что будет с тобою в ту минуту, глупый мечтатель, жалкий пачкун, маляр, заносящийся так высоко? Ты осмеливаешься класть свою кисть наряду с графскою или княжескою короною? О, безумец, безумец! До чего дошел я! Из любви к женщине я унижаю тебя, святое искусство, я ругаюсь над тобою!.. Мне казалось, однако, что она неравнодушна ко мне, - иногда в ее взгляде я видел более, нежели участие. Но ведь все это могло мне представиться. По доброте сердца она ходила к нам, чтобы помогать моей матери, чтобы утешать ее в несчастии; теперь более месяца мы не видим ее, верно, потому, что она нашла кого-нибудь еще беднее, еще несчастнее нас!.."

Как смешны бывают вообще предположения!.. Три недели перед этим случилось… но, позвольте, прежде…

глава VII

В породе и в чинах высокость хороша… и проч.

Крылов.

Представьте себе большую, продолговатую комнату, убранную следующим образом: три письменные стола, один большой, посредине комнаты, два, поменьше, у окон; на этих столах в строгом, систематическом порядке разложены бумаги в серых обертках с печатными надписями: на каждом из столов стоят чернильницы, и в граненых стеклянных вазочках вложены связки чиненых перьев; множество распечатанных конвертов в беспорядке разбросано между бумагами; посредине большого стола, кроме бумаг, два тома "Свода законов", раскрытый Адрес-календарь, зажженная свечка и бронзовый колокольчик; вычурное готическое кресло средних веков - и на нем брошенный Месяцеслов в золотом обрезе. Стены комнаты украшены тремя портретами министра; один из них небольшой, гравированный, другой еще поменее, литографированный, третий во весь рост, написанный масляными красками, - все три в золотых рамах. К потолку привешена люстра из бумаги, сделанная под бронзу, и в ней необожженные свечи. В одном из углов стоят старинные часы с башенкой. Уголья догорают в камине. На ручке кресел, стоящих у камина, лежат "Академические ведомости". Лучи солнца, проходя сквозь пунцовые занавесы, отбрасывают красноватый цвет на всю комнату. На бумагах и мебелях пыль слоями, на потолке и на люстре паутина висит нитями.

Был одиннадцатый час утра. Человек лет пятидесяти пяти, очень тучный, с заспанными глазами и с блестящей лысиной на голове, в ваточном халате из шелковой материи, прохаживался взад и вперед по

этой комнате. Двумя пальцами левой руки держал он золотую табакерку рококо, а указательным пальцем правой руки повертывал ее кругом; по временам он открывал крышку табакерки, переминал табак в руке и с расстановкою нюхал.

Это был сам г. Поволокин.

При входе, почти у самых дверей, была пригвождена к стене небольшая рыжая фигурка с бессмысленно вытаращенными глазами, с руками, сложенными назади, в вицмундире, застегнутом от первой до последней пуговицы.

Это был один из тех мелких чиновников, которым особенно покровительствовал г.

Поволокин.

–  А что, братец, сегодня сильный мороз?

–  Сильный, ваше превосходительство!

–  Гм, сильный!

При сем г. Поволокин подошел к камину. Минуты две было молчание.

–  Ну, а что, братец, нового? Я другой день что-то не вижу "Санкт-Петербургских ведомостей" - а?

–  Они находятся у ее превосходительства. Она изволит делать выписки вещам, продающимся с публичного торга.

–  Гм. То-то!

Опять минута молчания.

–  Да, я забывал все тебе сказать, что это, братец, как у меня в последний четверг играли, такие были скверные карты, - черт их знает!
– ну вот так к рукам и прилипают.

Уж, полно, отборные ли это?

–  Отборные-с, ваше превосходительство!

–  Да отчего бы они прилипали? Ты присматриваешь ли за Максимкой?

–  Я имею постоянный надзор за этим-с.

–  То-то! Скажи-ка, братец, Герасиму Ивановичу и Осипу Ильичу, чтоб сегодня к половине двенадцатого приготовлены были мне бумаги к подписанию.

–  Слушаю-с.

–  А после присутствия зайди-ка в Ниренбержскую и возьми табаку; у меня весь вышел. Да спроси у Надежды Сергеевны, не нужно ли ей будет курительных свеч или чего-нибудь этакого.

–  Слушаюсь, ваше…

Чиновник не успел договорить, потому что дверь кабинета с шумом отворилась в эту минуту. Он отскочил от двери и низко поклонился вошедшей даме.

–  А вот, кстати, и сама Надежда Сергеевна, - заметил супруг.
– Здравствуйте, матушка! Не будет ли каких поручений от тебя, скажи ему (указывая на чиновника): он пойдет после присутствия в Ниренбержские.
– Надежда Сергеевна при этом слове взглянула на чиновника и едва кивнула ему головой.

Он в другой раз отвесил ей самый низкий поклон; но когда глаза его встретились с глазами Надежды Сергеевны, он вдруг изменился в лице и начал неловко обдергиваться.

Это было не без причины: чиновник очень хорошо изучил игру физиономии ее превосходительства; в одну минуту узнавал он, в хорошем или дурном расположении она находится, так или иначе, таким или другим тоном надобно заговорить с нею… Часто он видал ее в гневе, и в сильном гневе, и никогда не смущался; но в эту минуту глаза ее метали такие молнии, эти глаза были так страшны, что поневоле мороз по коже пробежал у бедного чиновника, поневоле он растерялся совершенно и от убийственной мысли: "Не прогневил ли я чем-нибудь невзначай Карла Ивановича или ее самое", - у него закружилась голова, и светлые точки замелькали перед глазами…

–  Мне ничего не нужно, - произнесла она - и, боже, каким голосом!.. У чиновника так и запрыгало сердце под вицмундиром…

Мановением головы Надежда Сергеевна значительно указала ему на дверь.

Он споткнулся, поклонился еще ниже прежнего и вышел из кабинета.

–  Скажите, чтоб никого не пускали к генералу, сказали б, что он не принимает.

Слышите?
– закричала г-жа Поволокина печально удалявшемуся чиновнику, полурастворив дверь и в ту же минуту снова захлопнув ее.

Сам г-н Поволокин, кажется, немного смутился, предчувствуя что-нибудь необыкновенное и видя, в каком волнении находилась его супруга.