Дочь кардинала
Шрифт:
– Мы ее выгуливаем, – отвечает старшая повитуха. – Просто выгуливаем по комнате, чтобы облегчить боль от схваток.
Было бы бессмысленно им объяснять, что эти прогулки не облегчали схваток, потому что они все равно выполняли бы то, что предписано вековыми традициями, а я бы им повиновалась, потому что в нынешнем моем состоянии я была не способна ни на что другое.
– Вы ее выгуливаете? – не сдавался мой молодой муж. – И что, это ей помогает?
– Ну, если бы ребенок продвигался медленно, то мы бы стали выкатывать ее в простынях, – со смехом отвечает молодая
Я слышу приглушенные комментарии Ричарда, за которыми следует звук удаляющихся шагов. Мы с Изабеллой обмениваемся безнадежными взглядами, когда две женщины берут меня под руки и снова начинают водить от камина к кровати и обратно.
Меня оставляют в покое, только когда приходит время завтрака, и я снова обнаруживаю стойкое отвращение к еде. Изабелла сидит рядом со мной на кровати и гладит меня по лбу, как она делала в детстве, когда я болела. Схватки приходят так часто и становятся такими сильными, что мне кажется, что я не вынесу больше ни минуты. Именно в тот момент открывается дверь и входит кормилица, которая приносит колыбель и расстилает простыни на кровати, готовя ее к родам.
– Ну, все, теперь осталось недолго, – весело говорит одна из повитух. – Вот. – И она протягивает мне деревянный мундштук, отполированный частыми прикосновениями и покрытый вмятинами. – Кусай, – говорит она. – Видишь эти отметины? Многие женщины впивались зубами в него, чтобы сохранить собственный язык. Кусай его, когда наступят схватки, а потом просто крепко держи в зубах.
Повитухи привязали веревку между столбцами у изножья моей кровати. И если я потянусь к ней с моей кушетки, то могу достать ее пальцами и упереться ногами в изножье кровати.
– Тяни веревку, и мы будем тянуть ее с тобой. Как только почувствуешь боль от схватки, кусай мундштук, и мы будем рычать с тобой.
– Неужели у вас нет никакого снадобья, чтобы облегчить ей боль? – требовательно вопрошает Изабелла.
Молодая повитуха откупоривает маленькую бутылочку.
– Выпей капельку вот этого, – предлагает она, наливая снадобье в мой серебряный бокал. – Иди сюда, выпей, и мы все выпьем по капле.
Снадобье жжет в горле и заставляет слезиться глаза, но благодаря ему я чувствую себя сильнее и смелее. Я вижу, как Изабелла чуть не давится после своего глотка, но потом бросает на меня взгляд с широкой ухмылкой. Она наклоняется и шепчет мне на ухо:
– Вот ведь две жадные до выпивки тетки! И где только Ричард их нашел?
– Они – самые лучшие во всем королевстве, – отвечаю я. – Да будет Всевышний милостив к тем женщинам, которые будут рожать с худшими из них.
Она смеется в ответ на мои слова, и я смеюсь вместе с ней, но этот смех отзывается в моем животе так, словно меня проткнули мечом, и я издаю жуткий крик.
Тут же повитухи отбрасывают в сторону все веселье и укладывают меня на кровать и дают в руки свернутую веревку, веля горничной налить горячей воды, подогревавшейся на камине.
А потом наступает долгий период времени, из которого я не помню ничего, кроме боли,
Я вижу залитое слезами лицо Изабеллы и слышу ее слова:
– Энни! Энни! У тебя мальчик!
И я понимаю, что выполнила то, чего отец хотел больше всего на свете, и то, что нужно Ричарду. Я родила внука для своего отца и наследника для своего мужа. Господь благословил нас мальчиком.
Однако моего сына нельзя назвать крепышом. Повитухи весело говорят о том, что из слабых мальчиков вырастают сильные и смелые мужчины, и кормилица клянется, что на ее молоке мой сын быстро растолстеет, но все шесть недель моего пребывания в послеродовой изоляции, до причастия, мое сердце сжимается, когда я слышу его плач в ночи и когда смотрю на его полупрозрачные ладошки.
Изабелле пришла пора возвращаться к Джорджу в Лондон, и она сделает это сразу же после того, как я приму первое после родов причастие и мой ребенок будет крещен. Мы называем сына Эдуардом, в честь короля, и Ричард предсказывает ему великое будущее. Крестины проходят скромно и без шумихи, как и мое первое причастие. Король не присутствует на них, ссылаясь на свою занятость. И хотя мне никто этого не говорит, ребенок не выглядит так, словно задержится на этом свете. Он явно не стоит дорогой крестильной рубахи, трехдневного празднества в замке и ужина для всех слуг.
– Он окрепнет, – ободряюще шепчет мне Изабелла на пути к своей карете. Она больше не должна ездить верхом, потому что ее живот заметно округлился. – По-моему, сегодня вечером он выглядел гораздо здоровее.
Это было не так, но ни одна из нас не готова была это признать.
– Главное, теперь ты знаешь, что у тебя могут быть дети, что ты можешь рожать, – говорит она. Мысль о крохотном новорожденном мальчике, который появился на свет и умер в открытом море, так и не издав ни единого крика, по-прежнему преследует нас обеих.
– Ты тоже можешь родить живого, здорового ребенка, – уверенно отвечаю я ей. – Этот точно именно таким и будет. А я приеду на твое уединение. Нет никаких причин ожидать плохого исхода на это раз. Ты родишь маленького кузена для Эдуарда, и с Божьей милостью они оба будут живы и здоровы.
Она смотрит на меня, и я вижу, каким страхом полны ее глаза.
– Мальчики Йорков – ребята крепкие и любвеобильные, но мне никак не забыть, что наша мать родила только тебя и меня. А у меня за все это время был только один ребенок, и я его потеряла.