Дочь Клеопатры
Шрифт:
— Patres et conscripti [12] , — по всей форме воззвал к собравшимся Октавиан, — если вы и ваши дети благополучны, значит, все в порядке. Потому что я и мои легионы весьма благополучны.
Послышался одобрительный гул, хотя Цезарь еще не сказал ни единого важного слова. Потом речь зашла о завоевании Далмации, о победе при Акции и наконец о присоединении Египта, который отныне из царства, управляемого Сенатом, превратился в личную собственность Октавиана.
12
Официальное
— Ибо Марк Антоний покрыл себя позором на улицах Египта. Покрыл себя позором в александрийском дворце. Запятнал себя, позволив иноземной царице повелевать легионами Рима. Настало время смыть этот позор!
Его слова потонули в громких аплодисментах. Я взглянула на брата. Тот побледнел точно полотно, из которого был пошит его церемониальный передник.
— Начиная с нынешнего дня имя Марка Антония будет стерто из анналов. С Форума уберут его статуи. И никому из клана Антониев не дозволяется называть сына Марком, доколе в Риме существует Сенат.
Все вновь одобрительно зашумели.
— Наконец, день рождения этого изменника я объявляю nefastus — днем неблагополучным, когда никто не вправе вести какие-либо публичные дела!
Здание взорвалось ликующим ревом, и я поняла: предложение с радостью принято. Октавиан посмотрел на Агриппу и улыбнулся. Рука, державшая свиток, уже не дрожала.
— В свете последних побед, — продолжал он, — некоторых из вас удивляет отсутствие новых рабов. Полагаю, вы помните времена, когда Юлий Цезарь завоевал Галлию и доставил в Рим сорок тысяч белокурых варваров. И что же? Теперь любая из наших женщин желает иметь такие же волосы. Однако я не потерплю, чтобы римлянки разрисовывали себя, точно александрийские блудницы! Если уж им так нравится роспись, пусть украшают виллы. Пусть покупают египетские статуи. Но граждане Рима всегда будут походить на римских граждан!
Последние слова были встречены оглушительными хлопками.
— В нашем городе не построят храма Исиды. Пусть римляне почитают римских богов. Что касается сенаторов, я предлагаю увеличить им жалованье. Ибо есть ли работа почетнее, нежели вести за собой людей, принимая решения, которые будут влиять на их жизни?
Собрание одобрительно загудело.
— Мы с вами встречаем рассвет новой, прекрасной эры. Впервые за сотни лет воцарился мир, и процветание не заставит себя долго ждать. Я готов оплатить из собственного кармана не только пожарные отряды, но и когорты стражей общественного порядка, а также увеличить число людей, получающих бесплатное зерно, от трехсот тысяч до четырехсот тысяч в год.
Голос Октавиана все громче звучал над Сенатом, и я поняла, что и это часть представления, способ завлечь римских граждан в рабство без цепей.
— В честь каждой из наших побед или даже личных достижений, — продолжал он, — я призываю каждого внести свою долю в строительство нового Рима. Мой полководец Тит Статилий Тавр возводит первый каменный амфитеатр. Мой консул Агриппа вложил деньги в сооружение бань, уже успевших принять десятки тысяч человек, а теперь занимается
Сенаторы радостно оживились. Во время речи не прозвучало ни слова о наказании тех, кто поддерживал моего отца, да и вообще ни о чем, кроме нового Рима.
Октавиан величественно наклонил голову, и тут все вокруг пришло в движение.
— В чем дело? — обратилась я к Александру.
— Триумф начинается, — ответил Агриппа.
За стенами Сената разом взревели рога. У помоста возник пожилой мужчина с золотыми цепями в руках.
— Это для детей.
Я посмотрела на Агриппу.
— Только на время шествия, — пообещал он.
Мы вытянули руки, как было сказано, и у меня на ресницах блеснули предательские слезы. Полководец надел цепи Александру, а потом обернулся ко мне, старательно избегая смотреть в глаза. «Его дочка Випсания всего на четыре года младше меня. Наверное, он представил ее на моем месте, в таком же унизительном положении» — подумала я. Агриппа проверил, достаточно ли свободно цепи держатся на наших руках. Один из сенаторов улыбнулся, взглянув на нас, и я усилием воли сдержала рыдания, готовые прорваться наружу.
Мы последовали за Октавианом через двойные двери на Форум. Стыд не давал мне смотреть на брата; оставалось лишь кожей чувствовать, что он здесь, рядом. Когда я споткнулась, наступив на край туники, Юба резко бросил в спину:
— Иди, не останавливайся.
— Иду, — огрызнулась я.
— Можешь? Значит жива. Ну так и перестань себя жалеть.
На улице многотысячная толпа танцевала и пела под звуки флейт. Солдаты силились не подпускать плебеев к сенаторам, но, разумеется, тщетно. Сквозь шум и гвалт Юба провел нас к деревянному помосту, оформленному в виде египетского чертога. Поднимаясь по лестнице впереди меня, брат отчего-то замер. Я проследила за его взглядом. Над нашими головами высилось ложе. Там возлежала восковая фигура мамы. С чучелом кобры, свернувшимся между грудей.
— Не смотри туда, — прошипел Александр. — Они хотят, чтобы мы рыдали на глазах у целого Рима.
Я закусила губу и ощутила привкус крови. Юба указал нам на позолоченные престолы рядом с изображением покойной матери.
— Сидите смирно. Даже не думайте попытаться бежать.
Сверкнув глазами, я промолчала, но он продолжал, как если бы у меня вырвалось «а иначе?».
— Сегодня город кишит солдатами. Любой из них будет счастлив похвастаться, что своими руками прикончил одного из потомков Марка Антония.
Я покорно заняла свое место. Главное — не вспоминать о Хармион. Бедняжка не выносила шума и многолюдных торжеств. Эта картина разбила бы ее сердце. Внизу, под нами, застыли мужчины, каждый из которых символизировал египетский город, захваченный Октавианом, или же реку, пересеченную римскими легионерами, вплоть до Евфрата и Рейна. Пожалуй, более всего Хармион опечалилась бы при виде скованных цепями женщин, совершенно нагих, если не считать табличек с названиями покоренных племен, висевших у них на груди.