Дочь колдуньи
Шрифт:
— Следующими будем мы, — проговорила я. — Так мама сказала. Она велела сказать им все, что они захотят услышать. Даже если потребуется сказать, что мы все колдуны и ведьмы. Она говорит, если мы так сделаем, они нас отпустят.
Я услышала за своей спиной справа какой-то шорох, повернула голову и увидела съежившегося под дождем Тома. У него было побелевшее лицо и синие губы. Он задыхался. Не знаю, сколько времени он стоял и слушал, должно быть долго, ибо был так напуган, как если бы я изо всех сил вдруг сдавила ему горло. Он развернулся, шатаясь, направился в сторону поля и вскоре скрылся между высокими стеблями кукурузы, ставшими мягкими и гибкими от поднимающегося теплого тумана.
После происшествия у колодца мои братья коренным
Я снова и снова перечитывала записку, разочарованная ее краткостью, и искала скрытый в ней более глубокий смысл. Не раз я размышляла над тем, чего матери стоило найти кусок угля в темной камере и аккуратным почерком вывести буквы, которые едва можно было разглядеть. На бумаге там, где касалась ее рука, остались темные пятна. Сколько раз я корила себя, что не сохранила эту записку. Тонкие завитки и бороздки на ее пальцах, отпечатавшиеся на бумаге и свидетельствующие о той грязи, в которой проходит ее затворничество, говорили мне больше, чем слова.
После услышанного у колодца Том ходил раздавленный, точно побывал под фруктовым прессом. Вскоре он стал походить на лишенную соков съежившуюся сушеную грушу. Хуже всего были глаза. Когда он смотрел на тебя, в его взгляде была мольба тонущего человека. Каждый день он заставлял себя работать. Но однажды, когда Том корчевал пни в поле, он скинул надетый на плечи кожаный ремень, с помощью которого тянул пень из земли, и, не проронив ни слова, ушел. Поднялся по лестнице на чердак и лег на свой тюфяк. На зов отца он не отзывался, не спустился к ужину, а когда я поднялась наверх, чтобы потрогать ему голову и погрозилась побить его, он не открыл глаз и ничего мне не сказал. На следующее утро после завтрака отец поднялся на чердак и пробыл там долгое время, а потом они с Томом спустились вместе. И хотя Том продолжал пребывать в задумчивости, он ел, работал и отвечал, когда к нему обращались, то есть остался среди живых.
В четверг шестнадцатого июня дядю нашли мертвым в его бостонской тюремной камере. Смерть сочли подозрительной, и по решению королевского коронера графства Суффолк было назначено расследование. По заключению пятнадцати человек, которые исследовали тело и подписали отчет, дядя умер естественной смертью. Новость сообщил Роберт Рассел вечером за ужином в следующее воскресенье.
Хотя после ареста матери мы перестали посещать молитвенный дом, я продолжала семейную традицию и жарила мясо, специально припасенное для воскресного обеда. Мясо у меня подгорало, а хлеб получался твердым и грубым, но никто не жаловался. Мы молча сидели за столом в общей комнате. Входная дверь была открыта, и задувал легкий вечерний ветерок, освежающий наши натруженные за день шеи и руки. Увидев, как Роберт подходит к дому с вытянутым мрачным лицом, я обхватила голову руками в страхе, что что-то случилось с матерью. Но он сообщил о смерти дяди, и, казалось, отца это известие совсем не удивило. Он только переглянулся с Ричардом и кивнул, будто между ними была какая-то договоренность. Роберт с отцом вышли во двор и долго о чем-то говорили. Ричард сидел, повернувшись к двери, и следил за говорящими так, как если бы следил за лосем, вышедшим на просеку. Он дышал часто и неглубоко, а когда повернулся к своей тарелке, наши
Мои глаза наполнились слезами, и Ричард сказал строго:
— Не смей плакать. Не смей плакать по этому человеку.
Я смахнула слезы и улеглась в постель, накрывшись с головой одеялом. Не было секретом, что в тюрьме дядя плел разные небылицы, обличающие мать, очевидно рассчитывая спасти таким образом свою шкуру. А может, он надеялся заполучить бабушкину ферму, если его освободят, а всех Кэрриеров арестуют. Он даже говорил, что дух матери являлся тетушке Мэри и терзал ее ужасными кошмарами, грозил, что индейцы убьют ее, если она не поставит свое имя в книге дьявола. Все мы знали, что тетушка Мэри очень боялась нападения индейцев, и было жестоко и несправедливо приписывать ее давнишние страхи результату ведовства. Он утверждал, что тетушка якобы готова подтвердить явление духов, если ей предоставят такую возможность. Я подумала, что у меня осталось совсем немного любви к дяде. Я больше жалела тетю и Маргарет, которые попали в тюрьму из-за его интриг. Но тогда я плакала по нему, и моя боль была только сильнее оттого, что, как я знала, отец совсем недавно навещал его в камере.
Рано утром в среду пятнадцатого июня, за день до смерти дяди, к нам пришел незнакомец и сообщил отцу, что дядя хочет его видеть, причем как можно скорее. Незнакомец оказался врачом, который возвращался из Бостона в Хейверилл. Он объяснил, что из чувства милосердия лечил заключенных в бостонской тюрьме. Он сказал отцу, что дядя крепок телом, но слаб духом и просит, чтобы отец приехал в Бостон. Он вручил отцу запечатанное письмо и удалился так быстро, что мы даже не успели предложить ему чего-нибудь съесть или выпить. Отец прочел письмо и бросил его в огонь. Не успело письмо догореть, как он, схватив плащ и шляпу, был уже на полпути к Роберту, у которого собирался позаимствовать лошадь.
Когда он проезжал мимо дома, направляясь на север, в Бостон, Ричард бросился за ним следом. Брат продолжал бежать, пока отец не спешился и обстоятельно с ним не поговорил. Вскоре Ричард вернулся домой, но, когда я начала задавать вопросы, сказал только, что отец поехал повидаться с дядей. Больше он мне не сказал ничего, но я заметила, что глаза у него суровые и победно сверкают. Отец пропадал весь день и весь следующий день и вернулся только в четверг вечером шестнадцатого июня. Это был день смерти дяди.
Я лежала, задыхаясь под одеялом, чтобы скрыть свои слезы, и вспомнила, как мать однажды сказала: «Счастливый случай выпадает тому, у кого достает смелости им воспользоваться». Мне припомнилось, какое было у отца выражение лица, когда Роберт сообщил ему новость. Он, бесспорно, уже все знал. И у меня возникло страшное подозрение, что Роджер Тутейкер умер совсем не естественной смертью.
Принято считать, что в детстве дни тянутся медленно, поскольку детство — это начало жизни, а старость и смерть скрыты в далеком тумане. Однако дни, последовавшие за арестом матери, мчались так быстро, что подчас мне казалось, что я кожей ощущаю ветер, сопровождающий бег солнца и луны по небесам. И каждый день я наблюдала за миром словно двумя парами глаз и ушей. Одна пара была мне нужна для работы, а вторая — чтобы следить, не едет ли повозка констебля.
Двадцать восьмого июня салемский Особый суд, созданный специально для заслушивания и принятия решения по делам о ведовстве, начал свою вторую сессию. Судебные заседатели признали Ребекку Нёрс невиновной, но это вызвало такой гневный протест со стороны обвинителей и судей, что судебных заседателей отправили пересматривать дело, после чего был вынесен обвинительный приговор. В течение пяти дней второй сессии перед судом предстали двенадцать мужчин и женщин, среди которых была моя мать. Первого июля отец поехал в Салем, чтобы присутствовать на слушании ее дела. В то утро он разбудил меня до рассвета, чтобы я могла приготовить ему завтрак и собрать еду в дорогу. Он ушел, сказав лишь: