Дочь колдуньи
Шрифт:
— Если уж я отправляюсь на собачьи бои, хочу услышать, кто зарычит первым.
На процессе мать обвинили в том, что она напустила духов на двух молодых женщин, которых она никогда не видела до приезда в Салем. Похоже, смерть дяди не остановила обвинителей и поворота в сторону правосудия не случилось. Когда отец вернулся домой поздно вечером, он сказал, что мать отправлена обратно в тюрьму и что приговор будет вынесен не раньше августа. Однако он не сказал нам, что пять женщин, включая Ребекку Нёрс, были осуждены и их собираются повесить до конца месяца.
Июль пролетал быстро
Мое платье порвалось под мышками, оттого что мне приходилось поднимать и перетаскивать тяжести, голые коленки были содраны и покрылись коркой, но мне и в голову не приходило надеть чулки или зашить платье. Только рядом со своим высоким отцом я чувствовала себя в безопасности и немного успокаивалась. Ханна превратилась в замарашку, а ее одежда так прохудилась, что, если бы у меня были силы испытывать стыд, я ужаснулась бы, глядя, как она ловит мух, точно годовалый горностай. Ханну все это не беспокоило, и, покуда я была поблизости, она радостно играла на земле в поле или в сене в амбаре. Она играла со всем, что попадало под руку: с палкой, бутылкой, ложкой. У нас не было ни времени, ни желания смастерить ей даже простейшие игрушки.
Четырнадцатого числа мы с отцом прилаживали свалившегося с шеста «ворчуна», наше пугало на кукурузном поле. Мою макушку скрывали кукурузные стебли, но отец был такой высоченный, что его голова возвышалась над метелками, и, уйди он на расстояние в несколько сотен ярдов, я бы легко его нашла. Я держала шест, а он обвязывал березовые прутья вокруг большой ветки, которая служила пугалу руками. Мы работали молча, только Ханна что-то лепетала, занятая плетением венка из кукурузных листьев. Я ощущала себя в безопасности, окруженная стеной из кукурузы, и это развязало мой язык.
— Отец, когда ты был маленьким, у тебя был такой «ворчун»? — спросила я.
— Ага, — сказал он, и я подумала, что он этим и ограничится, но он продолжил: — Только это мамино слово. У нас в Уэльсе говорили «страшила».
Я попыталась несколько раз повторить за ним это слово, но валлийские звуки мне не давались. Я знала, что в детстве отец говорил на языке, непохожем на английский, но при нас он редко им пользовался. Он развернул пугало лицом на восток и велел мне ровно держать шест, пока вбивал его в землю.
— На севере его называют «воронье пугало», — сказал он. — Но англичане знают способ получше пугать ворон. — Он произнес «англичане» презрительным тоном, и, хотя лицо у него было спокойное, уголки рта сложились в недовольную гримасу.
— Расскажи, отец, — попросила я.
— Они вбивают колья по всему периметру поля. Заточенные
Отец встал на колени, чтобы подсыпать земли в основание шеста, а я обвела взглядом наше маленькое поле и представила, что оно огорожено заостренными жердями, на каждой из которых нанизано по умирающей, трепещущей птице. Он нагнулся ко мне и шепнул на ухо:
— У англичан и суды так же организованы. Они приносят в жертву невинных, думая, что таким способом победят зло, и называют это правосудием. Но в таких судах столько же справедливости, сколько человеческого в этой палке с лохмотьями. — Когда я взглянула на отца, он по-прежнему стоял на коленях и смотрел мне прямо в глаза. Его взгляд был таким пронзительным, что у меня перехватило горло. С неожиданной страстью он сказал: — Я горы свернул бы, чтобы спасти твою мать. Ты слышишь, Сара? Я снес бы стены ее темницы и унес бы ее на руках в леса Мэна. Но она хочет другого. Она бросает себя на растерзание судьям, ибо думает, что ее невинность станет очевидной, несмотря на всю ложь и обман.
Он отвернулся, обвел взглядом линию горизонта и сказал тихим голосом, словно разговаривал с ветром:
— Я делаюсь беспомощным рядом с ее силой.
Я рассматривала его будто высеченный из гранита профиль. Поры закупорились грязью, вокруг глаз и губ пролегла сетка морщин. Я увидела отпечаток многих лет борьбы, о которых мне не было ничего известно.
— И мы совсем не можем помочь? — спросила я, обняв его руку.
Он посмотрел на меня и сказал:
— Все в ее руках и в руках судей.
Я хотела услышать другое. Я хотела, чтобы он придумал какой-нибудь смертельно опасный план ее спасения. Мне хотелось крикнуть: «А как же дядя? Ведь он воевал с нами, а теперь-то мертв». Мне хотелось сказать ему: «Если любишь ее, спусти собак, папа. Сожги тюрьму. Ударь шерифа дубиной по голове, смажь замки, открой дверь, под покровом ночи освободи ее из тюрьмы и унеси в безопасное место. А потом, — подумала я, — и мы сможем спастись». Но я ничего не сказала. Только смотрела прямо ему в лицо, мои глаза горели, руки вцепились ему в предплечье. Я вспомнила, что это мать пришла мне на помощь в тот день у молитвенного дома, когда Фиби шептала «ведьма», а я лежала распростертая на земле. Отец тогда остался сидеть в фургоне.
— Все эти недели я уговаривал ее, — сказал он. — Но скорее камни поп а дают со стен темницы, чем она изменит свое решение. — Он обнял меня за плечи, притянул к себе и произнес: — Я навлеку на нее позор, если буду уговаривать солгать. Понимаешь, Сара? Мы все должны сами принимать решения, оставшись наедине со своей совестью. И никакой магистрат графства, никакой судья или священник не может отлучить нас от правды, потому что они простые смертные. Ты можешь сказать: «Папа, если любишь, спаси ее». Но как раз из любви к ней я не стану уводить ее от правды. Даже если ей придется за эту правду умереть.