Дочь короля
Шрифт:
«Ты слишком вознеслась, – сказала себе Мари-Жозеф, – и получила по заслугам. Поделом тебе».
– Не сердитесь, я не хотела вас обидеть! – сказала Лотта. – Простите меня. Мне предстоит научить вас очень и очень многому: я все дивлюсь, как это монахини сумели воспитать вас в таком неведении!
– Они лишь надеялись уберечь от зла мою невинность, – промолвила Мари-Жозеф. – Сестры во Христе и сами невинны. Они ничего не знают о… – Она перешла на шепот.
– О шлюхах и блуде? – громко заключила Лотта. – Я расскажу вам о Нинон де Ланкло, я ведь с ней знакома –
– А что это значит?
Лотта объяснила разницу, хотя Мари-Жозеф выяснение этой разницы напоминало дискуссию о том, сколько ангелов могут поместиться на кончике иглы.
В школе монахини без конца твердили о греховности плоти, но смысл их зловещих и загадочных предупреждений от Мари-Жозеф ускользал. Только однажды она решилась спросить, что такое прелюбодеяние, а проведя потом неделю в полном одиночестве в комнате на хлебе и воде, не избавилась от своего не подобающего девице любопытства, однако отныне стала осторожнее и не спешила задавать вопросы. Единственное благочестивое убеждение, которое она вынесла из наказания, заключалось в том, что близость между мужчиной и женщиной греховна, неприятна и обязательна в браке.
В возрасте Лотты Мари-Жозеф горько оплакивала покойных родителей, которые так любили друг друга, любили ее и Ива и которым пришлось обречь себя на горе и муки, чтобы создать семью и произвести на свет потомство. Она оплакивала их и думала, что ей и ее будущему мужу тоже придется пройти через это, чтобы ее дети могли насладиться тем же блаженством, какое в детстве выпало ей на долю. Она надеялась, что сумеет это вынести, и размышляла, почему Господь создал мир таким. А вдруг это Господня шутка? Но когда она спросила об этом священника на исповеди, тот рассмеялся. А потом сказал, что люди не должны любить друг друга, ибо такая любовь греховна. Людям надлежит возлюбить Господа, ибо единственно любовь к Нему освящает и возносит над греховными помыслами. После этого священник наложил на нее столь тяжкую епитимью, что уж лучше бы, думалось Мари-Жозеф, ее просто поколотили.
Однажды мать настоятельница прочитала воспитанницам лекцию о прелюбодеянии. Прослушав ее предостережения, девицы пришли в такое смятение и волнение, что всю ночь перешептывались, вместо того чтобы спать. Явившись в полночь проверить, как ведут себя их воспитанницы, сестры услышали шепот. В ту ночь и весь последующий месяц монахини спали в девичьем дортуаре, неподвижные и бдительные, и зорко следили за тем, чтобы воспитанницы не перешептывались и спали, как полагается по правилам приличия, на спине, вытянув руки поверх одеяла.
– Теперь вы знаете, кто такая Нинон де Ланкло, – заключила Лотта. – Она славится остроумием и была любимицей всего Парижа, а ведь она куртизанка.
– Она совершила смертный грех, – возразила Мари-Жозеф.
– Что ж, значит, весь двор после смерти попадет в ад!
– Не весь! Мадам, например, нет…
– Да, – согласилась Лотта, – бедная мама избежит этой
– И его величество тоже!
– Сейчас-то, конечно, он добродетелен, но в молодости был развратник, каких поискать!
– Боже, как вы смеете говорить в таком тоне о его величестве!
– А откуда, по-вашему, взялся весь этот мышиный помет?
Мари-Жозеф попыталась примирить свое убеждение, что дети есть следствие только законного брака, с неоспоримым фактом существования герцога дю Мэна, его братьев и сестер, его сводной сестры.
– Его величество вправе поступать, как ему заблагорассудится, – сказала Мари-Жозеф.
А вдруг, подумала Мари-Жозеф, для своего помазанника Господь Бог как-то облагородил ужасный процесс зачатия и деторождения? Тогда было бы понятно, откуда у него взялось столько детей.
– А Церковь и мадам де Ментенон считают, что нет! Придворные распустили сплетню, что она будто бы заставляет его носить пояс целомудрия!
Мари-Жозеф смущенно замолчала. Ей, старшей из двух, следовало бы быть более осведомленной. Лотта вполне вольготно чувствовала себя в сфере, о которой Мари-Жозеф даже не подозревала.
– И я не попаду в ад, а если буду низвергнута в преисподнюю, то, по крайней мере, не за это, – попыталась обрести уверенность Мари-Жозеф. – И вы тоже!
– Вы так в этом уверены? – лукаво спросила Лотта.
Но Мари-Жозеф продолжала в том же духе, не желая понять намек Лотты.
– И мой брат!
– Ваш прекрасный брат! Ив – священник и навеки потерян для прелестниц, какая жалость! Всех придворных красавиц его глаза просто околдовали.
– Или… или… – Мари-Жозеф запнулась, словно застигнутая врасплох, – граф Люсьен!
Лотта удивленно воззрилась на Мари-Жозеф, обнаружив, что их мнения совпадают, а потом, к удивлению уже Мари-Жозеф, она грубовато расхохоталась.
– Дорогая Мари-Жозеф! – начала она, хихикнув и с трудом переведя дыхание от смеха.
Мари-Жозеф не имела представления, чему она смеется.
– Выходит, вы шутите, а я-то все это время думала, что вы говорите серьезно. Я было решила: «Как же так, моя подруга столь учена и одновременно кое в чем столь невежественна…» Но теперь я понимаю, вы просто с самого начала меня разыгрывали. – Лотта вздохнула: – Так что нечего мне и пытаться как-то вырасти в ваших глазах, вы ведь сразу почувствуете, как я пыжусь, и я только утрачу ваше уважение.
– Такого не может быть, – заверила ее Мари-Жозеф, с облегчением ощутив твердую почву под ногами. – Такого просто не может быть, никогда.
– Увидим, – тихо произнесла Лотта.
Мари-Жозеф и Ив подошли к подножию великолепной Посольской лестницы, уже запруженной придворными, которые стремились попасть в святая святых дворца – королевские апартаменты, где его величество нынче принимал гостей. На двух пролетах столпилось такое множество людей, что Мари-Жозеф с трудом различала затейливую отделку стен, скульптуры, разноцветный мрамор.