Дочь Льва
Шрифт:
Не беда, временное воздержание его не убьет. Он джентльмен и при всем своем беспутстве достаточно благороден, чтобы не давать волю рукам. К сожалению, он сомневался, что то же можно сказать о мужчинах из их эскорта.
Когда они наконец остановились и албанцы стали устраиваться на ночлег, Вариан отвел ее в сторону.
— Думаю, будет лучше, если ты ляжешь спать в моей палатке, — сказал он.
Увидев бунт в ее глазах и вызывающе поднятую голову, Вариан добавил:
— Спорить со мной — напрасная трата времени. Ты можешь сказать, что я глуп и нелогичен. Но будь
— Если вы глупы, — с раздражающим терпением проговорила Эсме, — то как вы можете знать, что лучше?
— Я сказал, что так думаю, а не знаю, — взяв в союзницы всю свою выдержку, ответил он. — — Может, то, что я считаю, крайне глупо, но, дорогая моя девочка, это лучшее, на что я способен.
Она размышляла, и выражение лица у нее стало такое, какое бывало у Персиваля, когда тот решал геологическую задачку.
— Понимаю, — сказала она. — Как прошлой ночью. Вы вбили себе в голову сумасшедшую мысль, что меня надо защищать. Вы видите опасность здесь, где ее нет, и не видели в Дурресе, где она была. Аллах, какой же вы путаник. Наверное, матушка вас в детстве уронила и вы ушибли головку.
Вариан и глазом не моргнул:
— Нужно проявлять терпение к умственно неуравновешенным людям.
— Нужно быть святым, чтобы спокойно выносить вас! — выпалила она. — За все время я слышу только ваши жалобы или издевки. Как будто от этого изменится погода и восстановятся размытые дороги!
Вариан понял, что многовато брюзжал. Недовольство собой он перенес на все окружающее.
— Я ужасно испорченный человек, — сказал он. — Боюсь, я жил слишком благополучно и бездельничал. Путешествие по вашей стране — тяжелая работа, за всю жизнь у меня не бывало и одного такого трудного дня.
— Ага, и этот человек вообразил, что может защитить меня. Какая нелепица! — Эсме собралась уходить.
Вариан остановил ее, схватив за руку.
— Нелепица или нет, но я хочу, чтобы ты держалась подальше от остальных, — сказал он. — Если они увидят тебя вблизи, то быстро поймут, что ты не то, за что себя выдаешь. Мы поедим в моей палатке, и ты останешься в ней на ночь. Это единственно разумное решение.
Она покачала головой.
— Эсме, — прошипел он, — может, я испорченный человек, но я сильнее тебя и говорю это вполне серьезно.
— Я понимаю, эфенди.
— Так ты отказываешься?
Она помедлила, потом кивнула и прикусила язык. В чем проблема? Придумывая, как ее убедить, он уловил насмешливый взгляд.
— Могу я спросить, что здесь смешного? У меня по носу ползет вошь?
Она кивнула. Хоть он ничего не чувствовал, но стряхнул с носа.
— Вы провели в этой стране четыре дня и не заметили простой вещи, — сказала она. — Если мы качаем головой, это значит «да», а если киваем — «нет». Вы же сами говорили, что у нас все задом наперед? Так и есть. — Она засмеялась.
— Как я вижу, ты хочешь сделать меня мишенью своих насмешек на всю дорогу до Тепелены, — проворчал он. — Должен отказаться играть роль дурака; я великий английский бей и имею владения паши в Бакингемшире. Остается надеяться, что бей — что-то
Это ее еще больше развеселило, и она кинулась за своими вещами, давясь от смеха.
Совместный ужин получился исключительно дружелюбным. Видимо, она еще не пришла в себя от перепалки и против обыкновения не спешила обижаться на каждое слово. У них были курица, рис, маслины, хлеб и какой-то вонючий сыр, но Вариан не жаловался. Он понимал, что днем вел себя не лучшим образом, и старался не испытывать ее терпения. Она могла выйти из себя и вернуться к соотечественникам.
По счастью, несколько глотков ядовитой виноградной водки, которую здесь называли «ракия», упростили отношения. Очевидно, ее изготавливали в аду, потому что дьявольский огонь этой жидкости действовал мощнее итальянской граппы. Мужчины за ужином пили ее как воду. Хриплое пение и смех говорили о том, что они напились в стельку, а с ними, без сомнения, и Петро. «Еще одна причина держать Эсме подальше от них», — справедливо заключил Вариан.
— Что они поют? — спросил он.
Эсме доела все без остатка и стояла у входа в палатку, придерживая полог рукой. Дождь ослабел, только слегка накрапывал.
— Это рассказ о победе Али-паши над Превезой, — ответила она. — Иногда он бывает бешеным, но он хороший военачальник.
Тенор выводил жалобный, похоронный мотив. «Наверное, влияние Востока, — подумал он, — там любят музыку в минорном ключе».
Она отпустила полог и прошла к центру палатки, где Вариан растянулся на коврике, брошенном поверх стопки одеял.
— Хотите, переведу? — Она грациозно опустилась на пол, скрестив ноги.
— Если про войну, то не надо. Я мирный человек. Ленивый бездельник, как я уже говорил.
— Njery iploget ,— сказала она. — Лежебока. Ленивые кости. Албанский язык на слух казался гортанным и жестким, как их грубые одеяла. Но когда на нем говорила она, резкие слоги казались легкими и звучными. Вчера ласковое пожелание спокойной ночи чуть не сгубило его. Воспоминание его растревожило.
— Научи меня, — попросил он.
Она подняла брови.
— Знаете, это древний язык, в нем много склонений. Похож на латынь, только звуки тверже. На согласных вы сломаете язык.
— Я не боюсь. — Он сменил лежачую позу на такую же, как у нее: сел, скрестив ноги. — Будет чем заняться до сна. К тому же это даст тебе прекрасную возможность высмеивать меня.
— Эфенди, я умру со смеху, и вам в качестве переводчика останется только Петро.
— Нет, я тоже умру, сломав язык.
— Ну ладно. Предупреждаю, это будет трудно. — Она призадумалась. — Сначала без склонений, а то вы расплачетесь. — Она подняла маленькую сильную руку. — Dore— рука. Есть определенная и неопределенная форма. Dore , dora .Но вы, наверное, не слышите разницу?