Дочь палача и ведьмак
Шрифт:
Он упал на колени, склонил голову и поцеловал висевший на груди деревянный крестик.
– Ради всего святого, что… что с вами? – осторожно спросила Магдалена. Неужели монах сошел с ума от боли и страха? – Что я такого сказала?
Наконец брат Йоханнес поднял голову.
– Ты… ты ангел! – начал он торжественно. – Ангел, посланный мне самим Богом.
«Он и вправду сошел с ума, – решила Магдалена. – Может, позвать стражников, пока он на меня не напал?»
Она неуверенно улыбнулась:
– Ан… ангел?
Йоханнес страстно закивал:
– Ангел. Посланный, чтобы известить
Он серьезно взглянул на Магдалену – безумия в его глазах как не бывало – и прошептал:
– Господь свидетель, твой отец – единственный, кто еще может мне помочь.
Клубы дыма, подобно силуэтам беспокойных призраков, тянулись в небо над Шонгау.
Как и вчера, Куизль сидел возле пруда и смотрел на зеленую воду, где еще сотню лет назад топили дето-убийц. Палач любил это место, потому что другие забредали сюда крайне редко. Пруд считался проклятым, слишком много бедных душ нашли смерть в этих водах. Горожане поговаривали, что в полнолуние здесь слышны были крики и стенания умерших. Но Куизль ни разу их не слышал – напротив, здесь царила полная тишина, которой так не хватало палачу в городе.
Куизлю был нужен покой. Он раздумывал, как ему следует поступить с Бертхольдами. Разумно ли отправляться к секретарю Лехнеру и рассказывать ему о кражах со склада? Раньше Куизль не раздумывал бы ни секунды, но теперь опасность угрожала его внукам. Но неужели Бертхольды и вправду станут нападать не безвинных детей?
Но как ни старался Куизль во всем разобраться, мысли его то и дело обращались к прошлому. Вчерашний разговор с сыном Георгом пробудил в нем воспоминания: о войне, убийствах и сражениях, но прежде всего о единственном настоящем друге, который у него был за всю жизнь. Они через многое прошли вместе, в атаках всегда стояли рядом в первом ряду и были одного возраста, как братья.
Но прежде всего их связывала общая судьба, отличавшая обоих от остальных людей.
Куизль смотрел на воду и отражения растущих вдоль берега ив. Внезапно в нос ему ударил запах пороха, и в отдалении послышались крики и лязг оружия.
Он словно заглянул в туннель, в конце которого сменялись размытые картины…
Бьют барабаны, играют флейты, в воздухе стоит запах жареной баранины. Восемнадцатилетний Якоб шагает от одного костра к другому. Всюду, насколько хватает глаз, видны пестрые палатки, рядом с ними обтянутые грязным полотном повозки маркитанток, наскоро насыпанные валы, а за ними – город, который завтра они будут штурмовать.
Переживет ли он завтрашний день?
Вот уже пять лет, как Якоб вступил в армию. Из некогда прыщавого барабанщика вырос широкоплечий мужчина, грозный боец, который неизменно стоит с цвайхандером [9] в первом ряду. Полковник выдал ему грамоту мастера длинного меча, люди боятся Куизля – потому что знают, что этот меч собой представляет. Волшебный клинок, кровопийца, он
9
Цвайхандер – двуручный меч.
Меч палача.
Забросив клинок за спину, он шагает по лагерю. Солдаты, его знающие, сторонятся, некоторые крестятся. Сыну палача здесь не рады; его уважают, его слушаются – но не любят.
Кто-то неотрывно смотрит ему в спину. Якоб чувствует это и разворачивается. Возле костра, точно откормленная жаба, сидит самый безобразный парень, какого ему доводилось встречать. Лицо раздуто, как пузырь, глаза выпучены, рот перекошен. Якоб смотрит на незнакомца и не сразу понимает, что тот улыбается.
– Чудесный клинок, правда, – говорит парень. Голос его звучит мягко и рассудительно, что никак не сочетается с его лицом. – Немало денежек стоил, наверное. Или стащил где-нибудь?
– Тебе какое дело? – огрызается Якоб.
Он решает уже отвернуться, но собеседник его шарит за спиной и достает из-под рваной тряпки двуручный клинок в полтора шага длиной. Без острия, с долом и короткой гардой, он едва ли не один в один похож на меч Якоба.
– Мне клинок от отца достался, когда дьявол его забрал, – произносит безобразный с ухмылкой. – В Ройтлинге, откуда я родом, говорят, что в день казни меч этот кричит и требует крови. Но я, сколько себя помню, ни разу не слышал, чтобы он кричал. Кричит обычно другой кто-нибудь.
Якоб тихо смеется. Впервые за долгое время.
– Теперь жителям Ройтлинга, наверное, самим приходится руки марать, – ворчит он. – Вот и поделом им, торгашам жирным.
Глядя, как собеседник кивает и задумчиво проводит ладонью вдоль лезвия, Якоб понимает, что обрел друга до конца жизни.
Куизль швырнул камень в пруд. По поверхности кольцами разошлись небольшие волны, и картина растворилась в воде. Палач поднялся с тяжелым сердцем и пошел домой.
Столько старых воспоминаний ничего хорошего не сулили.
Магдалена взирала на монаха и не верила своим ушам.
– Вы… вы знаете моего отца? – спросила она наконец.
Брат Йоханнес по-прежнему стоял перед ней на коленях. Наконец он перекрестился, тяжело поднялся и пробормотал:
– Скажем так, знал. Лучше, чем собственного брата. Но то, что он снова стал палачом в Шонгау, для меня новость. Мы не виделись с ним больше тридцати лет.
Он засмеялся и воздел руки к небу.
– И это чудо, что нынче я встретил его дочь! Быть может, все обернется и к лучшему.
Магдалена скептически взглянула на него.
– Даже если вы его знали, с какой стати все должно обернуться к лучшему? Каким образом мой отец сможет вам помочь?