Дочь регента
Шрифт:
— О да, сударь.
— Итак, — продолжал, несколько колеблясь, регент, — итак, от отца вы почти отказались?
— Ах, сударь, вы же понимаете, это только от страха, что он мне не отец!..
— А ведь, — продолжал регент, — у вас нет тому никаких доказательств, разве что этот дом… я знаю, это серьезный довод против него, но, может быть, он его и не видел!
— О, — прервала Элен, — это вряд ли возможно.
— Ну, наконец, если он предпримет новые попытки, если он откроет ваше убежище, если потребует вас к себе или, по крайней мере, захочет вас увидеть?..
— Сударь, мы предупредим Гастона, и если он скажет…
— Хорошо, —
— Сударь… — прошептала дрожащим голосом еле слышно Элен.
— Вы желаете еще что-нибудь? — сказал, оборачиваясь, герцог.
— А его… я смогу его увидеть?
Эти слова скорее можно было прочесть по губам, чем услышать.
— Да, — ответил герцог, — но разве не было бы пристойнее для вас видеть его как можно реже?
Элен опустила глаза.
— Впрочем, — продолжал герцог, — он уехал и вернется, может быть, только через несколько дней.
— А когда он приедет, я его увижу? — спросила Элен.
— Клянусь вам в этом, — ответил регент.
Через десять минут две молодые монахини в сопровождении послушницы пришли в дом к Элен и расположились в нем.
Выйдя от дочери, регент спросил Дюбуа, но ему ответили, что, прождав его высочество более получаса, Дюбуа вернулся в Пале-Рояль. И действительно, войдя в покои аббата, регент увидел, что тот работает с секретарями: перед ним на столе лежал портфель, набитый бумагами.
— Сто тысяч извинений вашему высочеству, — сказал Дюбуа, увидев герцога, — но так как вы задерживались и совещание грозило затянуться, я решил нарушить приказания и вернуться сюда работать.
— Ты правильно сделал, но мне нужно поговорить с тобой.
— Со мной?
— Да, с тобой.
— Наедине?
— Да, наедине.
— В таком случае, монсеньеру угодно будет вернуться к себе и подождать или он пройдет в мой кабинет?
— Пройдем в твой кабинет.
Аббат сделал почтительный жест, указывая на дверь. Регент прошел первым, а Дюбуа последовал за ним, прихватив портфель, вероятно приготовленный в ожидании его визита. Когда они вошли в кабинет, регент осмотрелся.
— Кабинет надежен? — спросил он.
— Черт возьми, все двери двойные, а стена в два фута толщиной.
Регент подошел к креслу, сел и молча погрузился в глубокую задумчивость.
— Я жду, монсеньер, — помолчав минуту, проговорил Дюбуа.
— Аббат, — сказал регент реако, как человек, решившийся не принимать никаких возражений, — шевалье в Бастилии?
— Монсеньер, — ответил Дюбуа, — думаю, он переступил ее порог с полчаса тому назад.
— Тогда напишите господину де Лонэ. Я желаю, чтобы шевалье немедленно освободили.
Дюбуа, казалось, ожидал подобного приказания. Он не вскрикнул, ничего не ответил. Он положил портфель на стол, вытащил из него досье и стал спокойно перелистывать бумаги.
— Вы меня слышали? — спросил регент после нескольких минут молчания.
— Прекрасно слышал, монсеньер, — ответил Дюбуа.
— Тогда повинуйтесь.
— Напишите сами, монсеньер, — сказал Дюбуа.
— Почему сам? — спросил регент.
— Потому что никто никогда не сможет меня принудить,
чтоб я собственной рукой подписал вашему высочеству смертный приговор.
— Опять слова! — воскликнул, выйдя из терпения, регент.
— Это не слова, а факты, монсеньер. Господин
— Да, он заговорщик, но его любит моя дочь.
— Хорошенькая причина освободить его!
— Для вас, может быть, и нет, аббат, а для меня она делает де Шанле неприкосновенным. И он немедленно выйдет из Бастилии.
— Ну и поезжайте туда за ним сами, монсеньер, я вам не препятствую.
— А вы, сударь, знали эту тайну?
— Какую?
— Что господин де Ливри и шевалье — одно и то же лицо.
— Ну да, знал, так что?
— Вы хотели обмануть меня?
— Я хотел спасти вас от чувствительности, в которую вы сейчас впадаете. Что может быть хуже для регента Франции, и так слишком занятого своими удовольствиями и капризами, чем воспылать страстью, да еще какой — отцовской, а это ужасная страсть! Обычную любовь можно удовлетворить и, следовательно, изжить, отцовская любовь ненасытна и потому совершенно невыносима. Она заставит ваше высочество совершать ошибки, чему я буду пытаться помешать по той простой причине, что я-то, по счастью, не отец, с чем и не устаю себя поздравлять, видя, какие несчастья испытывают и какие глупости совершают те, у кого есть дети.
— Какая мне разница, головой больше или головой меньше, — закричал регент, — не убьет меня этот Шанле, .если узнает, что это я помиловал его!
— Нет, но и проведя несколько дней в Бастилии, он от этого не умрет, и нужно, чтоб он там остался.
— А я говорю тебе, что он сегодня же оттуда выйдет.
— Он должен остаться там ради собственной чести, — продолжал Дюбуа так, как будто регент ничего и не говорил, — потому что если, как вы хотите, он выйдет оттуда сегодня, то его сообщники, сидящие в тюрьме в Нанте, которых вы, не сомневаюсь, не собираетесь освобождать, как его, сочтут де Шанле шпионом и предателем, искупившим преступление доносом.
Регент задумался.
— Ну вот, — продолжал Дюбуа, — все вы таковы, короли и правящие особы. Довод, который я вам привел, глупый, как все доводы чести, вас убеждает и заставляет вас молчать, но настоящие, истинные, серьезные доводы государственной пользы вы воспринимать не хотите. Что мне и что Франции до того, спрашиваю я вас, что мадемуазель Элен де Шаверни, внебрачная дочь господина регента, плачет и горюет о своем возлюбленном, господине Гастоне де Шанле? Не пройдет и года, как десять тысяч матерей, десять тысяч жен, десять тысяч дочерей будут оплакивать своих сыновей, мужей и отцов, убитых на службе у вашего высочества испанцами, которые угрожают нам, принимая вашу доброту за беспомощность и наглея от безнаказанности. Мы раскрыли заговор и должны предать заговорщиков правосудию. Господин де Шанле, глава или участник заговора, прибывший в Париж, чтобы убить вас, — ведь вы не станете это отрицать, он вам, надеюсь, все рассказал в подробностях, — возлюбленный вашей дочери. Ну что же, тем хуже для вас: это несчастье, которое свалилось на голову вашего высочества. Но ведь оно не первое и не последнее. Да, я все это знал. Я знал, что она его любит. Знал, что его зовут Шанле, а не Ливри. Да, я скрыл это, я хотел, чтобы понесли заслуженную кару и он, и его сообщники, чтобы раз и навсегда всем стало понятно, что голова регента не мишень, в которую дозволено целиться из бахвальства или от скуки, и что можно мирно и безнаказанно удалиться, если в нее не попал.