Дочь роскоши
Шрифт:
– Я… не знаю…
– Конечно, я все еще продолжаю писать письма в Красный Крест и всем, кому только можно. Я не перестану писать, пока не будет освобожден последний лагерь и не будет назван поименно каждый оставшийся в живых пленник. Но какой смысл спускаться в ад? Они бы этого не захотели. Я думаю, нам надо строить планы на жизнь гак, словно они никогда не вернутся. А если вдруг они вернутся, тогда это будет тем более чудесно.
Бернар был настолько удивлен этой странной рассудительностью Софии, что не находил слов в ответ.
– Я думаю, это разумное решение, – сказал он.
– Конечно.
– Ну… пожалуй, да, – с возрастающим удивлением сказал Бернар. Ему самому приходили в голову такие же мысли – о возможности туристского бума, – но он все раздумывал, как предложить возродить бизнес и при этом не расстроить Софию. Он считал, что возможности для этого слишком хороши, чтобы упускать их, особенно для него, который так мечтал стать хозяином собственного дела. Но при такой неопределенности судьбы Шарля начинать какую-то работу было бы двусмысленно. Это отдавало бы чуть ли не коварством и выглядело бы так, будто он перешагивает через труп. Какими бы ни были ревностными его амбиции, чувства Софии важнее, чем любые перспективы.
– Постоялый двор почти такой же пристойный, как раньше, – продолжала София. – Следующим летом мы без всяких хлопот сможем открыть его для гостей. А ты будешь работать в агентстве папы. Ты согласишься возродить его сейчас – для него, в его память?
– Пожалуй, да, – снова сказал Бернар.
– Есть еще одна вещь. Папа должен был дать Полю работу в компании, если он захочет. Когда он демобилизуется из военно-воздушных сил, ты должен будешь обговорить с ним это. И Ники – Ники мы тоже должны обеспечить. Может, для него тоже найдется посильное дело – в конторе или что-нибудь в этом роде. Он хорошо ладит с людьми, но я не знаю, что будут думать о нем люди, когда увидят его в инвалидной коляске. На работе это не отразится, и я понимаю, он – герой. Но захотят ли люди, чтобы им напоминали о войне, теперь, когда она закончена?
Бернар покачал головой.
– Не знаю, право же, не знаю. Мне надо все это обдумать. Но я рад, что мы подняли этот вопрос.
София кивнула.
– Я тоже. – Но он заметил, что она слегка дрожит, и обнял ее.
– А теперь пошли, дорогая, по-моему, пора домой. Неплохо бы пойти спать, пока этот твой маленький будильник не решит, что пора просыпаться, и не потребует завтрак.
Все так же обнимая ее за плечи, он повел ее через обсаженную яблонями лужайку к дому.
Через неделю пришло письмо из Красного Креста; оно было такое невнятное, что они не знали, на что и надеяться, перестали верить, и тут совсем неожиданно зазвонил телефон.
София сняла трубку и почти безмолвно слушала, что ей говорили, а потом с преувеличенной осторожностью положила
Почти в оцепенении она повернулась к Катрин, которая сидела на полу и щекотала Луи.
– Мама возвращается домой. – Голос Софии был ровный, ошеломленный.
Катрин застыла.
– Мама? А что папа?
– Не знаю. О нем ничего не сказали. Она была очень больна – слишком больна, чтобы сказать кому-нибудь, кто она, и при ней не было документов.
– Когда? Когда она приезжает?
– Сегодня. Ее отправят на самолете, нам надо будет встретить ее в аэропорту.
– О София!
– О Катрин!
– Я боюсь!
– Я тоже! Она слишком изменилась, как ты думаешь? Она все еще может быть больна. Они не сказали.
Мы подготовили для нее ее прежнюю комнату, но как ты думаешь, если папа не возвращается, может, лучше поместить ее в другую? Я не знаю!
– Разумеется, предоставь ей ее прежнюю комнату. Пусть она тяжело болела, пусть изменилась, но это все равно мама. Она терпеть не может, если с ней обращаются, как с гостем!
– Да, ты права. – София подхватила на руки Луи, который начал хныкать. – Тише, Луи, тише! Твоя бабушка возвращается домой! – И вдруг она и Катрин засмеялись и заплакали одновременно, они обнимали друг друга и танцевали, крепко стиснув Луи между собой.
Та Лола, что прибыла на самолете Красного Креста, очень отличалась от Лолы, которая выказывала сопротивление немецким солдатам, забравшим ее. Если бы там были еще пассажиры, подумала София, то я вряд ли бы вообще узнала ее. Ее высокие скулы возвышались над провалами щек, лицо ее было мертвенно-бледным, в темно-серых пятнах, изборождено морщинами. Зубы ее казались выступающими вперед, потому что губы как-то отставали от них, а собранные в привычный узел волосы стали редкими и тусклыми. Казалось, она выглядела старше не на три года, а на тридцать лет. Это была пародия на прежнюю Лолу. Лола побывала в аду и вернулась назад, и это было видно.
Теперь они смогли понять, как случилось, что она столько времени не могла никому сказать, кем была. Они не расспрашивали о ее муках, может, когда-нибудь она сама расскажет им. И, конечно, они не спрашивали ее, что случилось с Шарлем.
Но Лола тем не менее сказала им, прямо и просто, как говорят дети:
– Вы знаете, папа умер. У него не было пальто. Они заставили его уйти без пальто, а было очень холодно. Я думаю, он подхватил пневмонию.
– Мама, не надо говорить об этом! – в отчаянии закричала София.
Но Лола, казалось, была настолько бесстрастна, будто весь этот кошмар случился с кем-то другим.
– О, это было очень давно. Конечно, я скучала по нему, но по крайней мере он не страдал, как остальные. Нет, по крайней мере он не слишком страдал.
Боже правый, она потеряла рассудок! – подумала София. Но это было не совсем так.
С самого начала Лолу захватил Луи. С ним она была намного терпеливее, чем с собственными детьми, она играла с ним, кормила яичным желтком, скребла ложечкой фруктовое пюре, качала его кроватку, когда он плакал. Однажды, когда у него прорезались зубки, София застала мать втирающей виски в десны малыша своим мизинцем. София пришла в ужас, но на Лолу невозможно было сердиться.