Дочь Востока. Автобиография
Шрифт:
Но уже в два ночи грохот в ворота вырвал меня из постели.
— Что случилось? — спрашиваю я, вспоминая, как коммандос ворвались в мою комнату четырьмя месяцами ранее.
— Полиция окружила дом, — докладывает мне Дост Мохаммед по внутреннему телефону.
Я оделась и спустилась вниз.
— Ваш рейс в семь утра, вылетаете в Лахор, — сообщает мне офицер. — Вы высылаетесь из провинции Синдх.
— Почему? Я только что прибыла по вызову, чтобы отбиваться от обвинений, которые ваш режим выдвигает против нашей семьи.
— Генерал Зия собирается посетить с премьер-министром Каллагэном
Я онемела.
— А при чем тут я? Я даже не знала, что тут состоится крикетный матч.
— Главный военный администратор не хочет рисковать. Мало ли, а вдруг вам тоже захочется на крикет. Вот он вас и высылает.
В шесть утра меня с полицейским эскортом доставили в аэропорт и посадили в самолет на Лахор. Почему нельзя было блокировать меня на день в Карачи?
Двумя днями позже я со знакомыми сижу за ланчем в Лахоре. Снова прибывает полиция, окружает дом.
— Вы задерживаетесь на пять дней, — сообщает офицер.
— На каком основании?
— Годовщина смерти Дата-сахиба. — Это я и без него знаю. Дата-сахиб — один из наиболее почитаемых наших святых. — Чтобы вы не смогли пойти помолиться на его могиле.
Снова мы с матерью взаперти. Она раскладывает пасьянсы, я расхаживаю по комнате. Почту не доставляют, телефон не звонит, отключен. Когда в начале февраля меня выпускают, сразу же направляюсь к отцу. Из-за всех этих арестов я пропустила три свидания. Не пропускаю заседаний суда.
Несмотря на заверения главного судьи, что процесс будет открыт для репортеров, пройдет «при свете дня», 25 января, когда начал давать показания отец, зал оказался закрыт для доступа наблюдателей. Всему миру разрешалось слушать доводы обвинения. Но никому не разрешили выслушать другую сторону. Раздраженный пристрастностью суда, отец уже отстранил защитников от участия в процессе. Теперь он вообще отказался давать показания и безучастно сидел в своем боксе. Главный судья из Пенджаба воспользовался закрытым характером заседания для расистских наскоков против синдхов, населяющих юг Пакистана, к которым принадлежит отец. Как отец, так и руководство ПНП призывали к пересмотру дела на этом основании, но безуспешно.
Я помогала с процессом, мать посещала города Пенджаба, включая Касур, где она молилась в усыпальнице мусульманского святого Бубы Буллы Шаха.
— Съезди в Синдх, — сказал мне отец на очередном свидании. — Вы с матерью сосредоточились на Пенджабе. Мобилизуй активистов, пусть организуют тебе поездку.
Поездку из Карачи в Ларкану подготавливали с достаточной осторожностью. Предлог — помолиться на могилах предков. Мать прислала мне записку. «Не ругай и не критикуй Зию, сосредоточься на высоких ценах. Постарайся высоко держать флаг нашей партии», — писала мне мать из Лахора по возвращении из засекреченной поездки в Мултан к семьям погибших на текстильной фабрике рабочих. Она прислала мне списки арестованных, семьи которых нужно посетить, сколько кому выдать денег, в зависимости от числа детей. «Если арестован единственный кормилец, пометь адрес, чтобы высылать деньги ежемесячно, до освобождения, — писала она и заключила следующим советом: — Возьми „мерседес". Большая машина, прочная и надежная. С любовью — твоя мама».
Наша семейная
Тэта, в которой останавливалось на отдых войско Александра Великого, Хайдарабад с древними ветроуловителями на крышах домов, направляющими прохладный воздух в дом. Автомобиль продвигается сквозь громадные толпы. Общественные политические митинги запрещены военной администрацией, поэтому выступаю во дворах и садах самых крупных семейных домовладений. Стоя на очередной крыше, смотрю на плотно набившихся внутрь людей.
— Братья мои, уважаемые старейшины! — ору я во весь голос, ибо микрофоны и громкоговорители военными властями запрещены. — Позвольте передать вам салам — приветствие — от председателя Зульфикара Али Бхутто. Преступление против него — это преступление против всего народа…
Терпаркар. Сангар. Где представляется возможность, посещаю пресс-клубы и гильдии юристов, и не устаю обличать незаконность режима и несправедливость в отношении к отцу и ПНП.
На выезде из Сангара машину неожиданно блокируют спереди и сзади военные грузовики. Нас провожают в дом, в котором приходится провести ночь под штыками военных.
— Ваше путешествие окончено, — сообщает мне окружной судья.
— На каком основании? Я хочу увидеть соответствующий документ.
У него нет документа.
— Его послали, чтобы нас припугнуть, — решает Махдум Халик, сопровождающий нас член руководства ПНП. — Едем дальше.
На следующий день мы отправились в Навабшах, где предполагался митинг с самым большим числом присутствующих. Но на границе Хайрпура и Навабшаха нас остановил блок-пост сил безопасности. На этот раз они запаслись документами.
18 февраля меня выслали из Навабшаха в Карачи и запретили покидать город. И снова я пропустила разрешенное раз в две недели свидание с отцом.
Март 1978 года.
— Из близких к Зие источников просочилась информация, что Верховный суд Лахора приговорит вашего отца к смертной казни, — сказал мне один журналист в Карачи. Действуя механически, по привычным шаблонам, я пере дала информацию матери в Лахор и руководству ПНП в Синдхе и в Карачи, однако сама не поверила в нее. Не смогла поверить, хотя все вокруг подтверждало эту зловещую новость.
Трех уголовников, не имеющих никакого отношения к политике, приговорили в начале марта в Лахоре к публичной казни. К публичной казни в XX веке! Газеты и телевидение взахлеб, обсасывая и расписывая детали, подавали пикантную новость. Рекламную шумиху подняли, как вокруг оперной премьеры. Поглядеть на кошмарное зрелище, на болтающиеся на веревках трупы в черных балахонах, собралась двухсоттысячная толпа. Теперь я понимаю, что режим проводил психологическую подготовку страны к смертному приговору моему отцу, но тогда восприняла лишь как еще один штрих к портрету диктатуры. Хотя и помнила о предвыборных высказываниях Асгар Хана годичной давности: «Может быть, повешу Бхутто на мосту Атток. Или на уличном фонаре в Лахоре».