Дочь Востока. Автобиография
Шрифт:
23 декабря слушание завершилось. Мы с матерью подали заявление на свидание на 25-е, день рождения основателя Пакистана Мохаммеда Али Джинны, но нам отказали.
Не разрешили свидание ни в Новый год, ни пятью днями позже, в его 51-й день рождения.
6 февраля 1979 года Верховный суд четырьмя голосами против трех оставил смертный приговор в силе.
Мы с матерью узнали о решении суда в одиннадцать утра, почти сразу после его объявления. Мы ждали чуда от подтасованного Зией состава суда, но четверка судей из Пенджаба, гнезда пакистанской военщины, — двое из них назначены специально для данного случая и впоследствии оставлены в составе Верховного
Вторник, мать как раз собиралась в тюрьму на свидание с отцом, когда прибыли военные с приказом о ее аресте. Но она не стала их слушать. Оставив ошеломленных офицеров с разинутыми ртами, она выбежала во двор и прыгнула в свою машину, мощный «ягуар».
— Открывайте ворота! — крикнула она полицейским, выставленным стеречь меня после полета в Мултан.
Не зная об изменении ситуации, полицейские послушались, и машина матери рванулась вперед. На высокой скорости мать полетела к Центральной тюрьме Равалпинди, оставив далеко позади преследующие ее армейские джипы. Поскольку в тюрьме ее ожидали, то и пропустили без задержки.
Она прошла одни стальные ворота, другие. Она торопилась, стремясь опередить военных, пока приказ о ее аресте не дошел до администрации тюрьмы. Внутренний двор тюрьмы, армейские палатки, вооруженные солдаты… Наконец открылась последняя дверь.
Отец в камере смертников.
— Апелляцию отклонили, — успела она сказать отцу, прежде чем ее настигли тюремные чиновники и армейские офицеры.
Вернулась домой она поразительно спокойной.
— Успела, — сказала она мне. — Я не хотела доставить этим извращенцам удовольствия сказать отцу о приговоре.
Снова мы обе взаперти. И на апелляцию всего неделя.
В отеле «Флэшман» адвокаты работают от зари до зари. Они запросили четыре копии полутора тысяч страниц решения Верховного суда и свыше восьмисот страниц писанины Анвара уль-Хака, но получили лишь одну. Поставили секретаря копировать. Не успел он сделать и половины работы, как его самого и собственника фотокопировального аппарата арестовали.
Защита каким-то образом добыла еще один фотокопир и доставила его во «Флэшман». Большой риск. С начала года военные резко ограничили продажу пишущих машинок и копировальной техники, чтобы ПНП или иная политическая организация не могли распространять «антигосударственную» печатную продукцию. Любой, продавший нам копировальное устройство, подлежал аресту.
Адвокаты работали, а мы с матерью сидели взаперти, в мучительном бездействии. После решения Верховного суда по стране прокатилась новая волна арестов. Школы и университеты закрылись. Зия применил превентивное насилие, стремясь задавить любое волнение, прежде чем оно возникло.
Репрессии военного режима приносили плоды. Когда над людьми нависает угроза, они как будто немеют. В бездействии, в молчании безопасность. Людьми овладевает апатия. Никто не хочет стать следующий жертвой.
Но мне это не дано. Надвигающаяся смерть отца давит на меня. Глядя в зеркало, я не узнаю себя. Лицо от переживаний пошло красными пятнами. Похудела так, что выступают брови, челюсти, подбородок; торчит нос. Щеки впалые, кожа натянута.
Пытаюсь каждое утро бегать по двору, но вдруг теряюсь и замираю, как будто забыв, чем занималась. Сон от меня бежит. Мать дает валиум. Принимаю два миллиграмма, но толку никакого. Продолжаю
— Попробуй ативан, — советует мать.
— Хоть плачь. Пробую могадон. Не помогает.
12 февраля 1979 года, полицейский лагерь Сихала.
С утра нам с матерью объявлено, что нас переводят в учебный лагерь полиции в нескольких милях от тюрьмы отца в Равалпинди. Нас разместили в обособленно торчавшем на вершине холма здании, окруженном забором из колючей проволоки. Здесь нас ждали голые стены. Ни пищи, ни одеял. Двое из наших слуг из Аль-Муртазы, Ибрагим и Башир, каждый день привозили нам пищу из города.
В пять часов утра 13 февраля адвокаты завершили работу над петицией, как раз уложившись в срок. Суд согласился на отсрочку казни на период рассмотрения петиции. 24 февраля началось ее рассмотрение. Военных правителей Пакистана затопила новая волна просьб о помиловании. «Политики все, как один, просят за своего коллегу-политика, но мало кого из неполитиков слышно», — презрительно проронил Зия, отметая просьбы глав государств как «клановую солидарность».
В начале марта я посетила отца из Сихалы. Как только он выдерживал! Он отказался от всякой медицинской помощи со дня подтверждения смертного приговора, прекратил прием лекарств. Он отказался также от приема пищи, и не только из-за боли в воспаленных деснах, но и в знак протеста против несправедливого обхождения с ним. Его держали теперь взаперти в одной камере, а в туалет выводили.
Как обычно, я с нетерпением ждала встречи с ним, особенно потому, что приготовила ему сюрприз. Перед последним своим арестом мать съездила в Карачи и привезла оттуда отцовскую собаку Хэппи, чтобы хоть слегка развеять тоску заточения. Я очень любила Хэппи. Мы все любили эту пушистую белую полукровку, подаренную моей сестрой отцу.
— Теперь помалкивай, — шепнула я Хэппи перед входом в тюрьму, спрятав его под полой.
Перед первым барьером в помещении для обыска я с облегчением обнаружила, что комендант тюрьмы отсутствует. Не было и полковника Рафи, командира расквартированных в тюремном дворе солдат. Тот тоже обычно внимательно следил за всем происходившим вокруг. Мы с Хэппи двинулись ко второму барьеру. К счастью, надзирательницы разом заулыбались, увидев собаку.
— Собак обыскивать у меня нет приказа, — сказала мне женщина, обшаривая меня в поисках неведомо чего недозволенного.
Мы с Хэппи вошли в тюремный двор.
— Ищи, ищи, — шепнула я Хэппи, выпуская его из рук. Пес понесся по двору, от двери к двери, и вот уже возбужденно затявкал у решетки камеры отца.
— Собаки более верные существа, чем люди, — сказал отец, когда я подошла к ним.
Начальство, разумеется, разозлилось, когда узнало о визите собаки, и на дальнейшее «такие фокусы» запретило. Но я смогла доставить отцу маленькое удовольствие, напомнила ему о нормальной жизни нормальной семьи: отец, мать и четверо детей в доме, собаки и кошки в саду.
В течение первых недель марта наши юристы затопили суд заявлениями с обоснованиями необходимости пересмотра дела. Они валились с ног от усталости. Включив однажды радио в Сихале, мы услышали, что Гулям Али Мемон, член команды адвокатов отца, один из наиболее авторитетных юристов Пакистана, скоропостижно скончался за своим рабочим столом в гостинице «Флэшман». Не выдержало сердце. Еще одна жертва военного режима. Он диктовал очередное послание в Верховный суд, как вдруг прервал его восклицанием: «Аллах! Йа Аллах!» — и умер. Что тут сказать? Мы молча выключили приемник.