Дочери Евы
Шрифт:
Блондинка хохочет, извивается изнемогает членами. Она почти задыхается, обхваченная надежной смуглой рукой. Я помню ее же, идущую – вместе с перекормленной девочкой лет девяти. Девочкой, наделенной всеми признаками созревающей женственности, прорывающими тесное платье. С мягким жемчужным жирком бедер и груди, с полураскрытыми пухлыми губами, обхватывающими фруктовое мороженное «Артик» ядовито-зеленого цвета, и, по всей вероятности, вкуса, напоминающего вкус яблока или арбуза.
Если сидящая на переднем сидении дама в шляпке осуждающе покачивает головой, то ветхозаветный старичок напротив чуть ли не хлопает в ладоши. Глаза его по-детски восторженно
Как-то, совершенно случайно, мы познакомились, и оказалось, что в прежней жизни одалиска преподавала русский язык и литературу в провинциальном городишке. Знаем мы этих любительниц словесности – вялых, заторможенных, пресных дев, непременно разведенных и несчастных.
Здесь они обретают второе дыхание, расцветают, расправляют увядшие крылья – и вряд ли вспоминают о строгих портретах седобородых классиков в полумраке учительской.
Я тоже любуюсь странной парой. Сказать по правде, автобусное время – это время моей личной свободы. Я могу думать, о чем хочу, минут тридцать, не меньше.
Целых тридцать минут я любуюсь фонтаном сладострастия, как будто у меня своих забот нет. Как будто нет других, не менее любопытных персонажей.
Например, вот этих, сидящих впереди меня.
Я недоуменно озираюсь по сторонам.
Автобус заполнен хихикающими, шумными, как подростки, изнемогающими от любовной истомы взрослыми людьми. Настойчивые пальцы исследуют открытые и даже прикрытые одеждой участки тел.
Они щиплют один другого, мнут, льнут, елозят. То тут, то там раздается не оставляющее сомнений утробное воркование, чавкающие звуки поцелуев.
Автобус переполнен сладкими парочками, мужчинами и женщинами, которые кажутся абсолютно беззаботными и счастливыми. Выглядят они немножко странно. Девичьи заколки в волосах взрослой женщины, лопающийся пузырь жевательной резинки в углу растянутого рта.
Ну, хорошо, с блондинкой и репой все ясно, но остальные? Кто они, эти загадочные, льнущие друг к другу люди?
Отчего они решительно и бесповоротно счастливы в этот будничный, ничем не примечательный день?
Почему они столь демонстративно и упоенно заняты друг другом и не найдется ни одного мало – мальски приличного человека, чтобы одернуть их.
Я невольно сжалась, ощутив себя лишней на чужом пиру.
Куда едут все эти люди? Куда еду я? Может быть, это какой-то специальный маршрут, чья-то благотворительная программа? Под кодовым названием «Ган Эдем». Возможно, это некий прообраз рая? Что же мешает мне стать такой же счастливой? Некий глубокий изъян, который ношу в себе?
– Мизкеним 30 , – прошуршал старческий голос по левую руку от меня. – Что? – встрепенулась я. – Бедняжки, бедняжки, – старушка покачивала головой, – бедные дети, всем хочется радости.
30
Мизкеним – бедняги (ивр.).
Воркующие мужчины и женщины в подростковых одежках оказались воспитанниками закрытого, нет, полузакрытого учреждения – для «особых», уже никогда не повзрослеющих детей.
Не ведающих стыдного, тайного, запретного.
Для которых блеклые краски будней переливаются всеми цветами радуги, а ничем
Хихикая, блондинка грациозно выпархивает на остановке. Выходят «репа» и веселый старичок.
Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку сиденья.
Воркование становится монотонным и ничуть не раздражает.
Ноздри щекочет запах морской воды.
Там, на конечной сто шестьдесят шестого, длинной лентой тянется побережье…
Пожалуй, сегодня я сойду там.
Кальб
А потом мы поняли, куда и зачем они шли.
На востоке небо ярко-синее, а звезды огромные – каждая с голову младенца. Вдоль шоссе протянулись гранатовые сады, будто ожерелье со сверкающими камнями, бледно-розовыми, алыми, цвета запекшейся крови Сдвоенные, сросшиеся – диковинные плоды святой земли лежали в придорожной пыли, скатывались под ноги.
За гостеприимно распахнутой калиткой обнаружились два расшатанных стула, покосившийся стол и качели в глубине двора. В доме жили люди, которым некуда было спешить. Это был их последний дом, последнее пристанище.
Едва слышный ветерок поднялся к ночи, прокрался к стоящим неподвижно лимонным деревьям.
Вчера младший брат жены хозяина пристрелил собаку.
Все произошло внезапно, посреди раскаленного полуденным зноем пустыря, за которым обосновалась свалка запчастей угнанных (как выяснилось, это и был тот самый божий промысел, которым не брезговала огромная семья). На крики сбежалась детвора. Босоногие, в мятых майках, столпились они вокруг крутолобого беспородного пса, который большую часть времени проводил возле будки, на цепи.
Огромный щенок-подросток – его подбросили арабы с ближайшей стройки, да так он и прижился, тарахтя железной миской, отгоняя ос, лениво повиливая коротким хвостом, такой ближневосточный барбос или полкан – с коротким, будто взмах хлыста, именем. Неприхотливый, он обходился малым количеством воды и еды, днем мирно дремал в тени дерева, а ночью метался за собственной тенью и вел беседы с летучими мышами и землеройками, которые водились в этом заброшенном углу и, похоже, подтрунивали над бедолагой: свободные, парили над его головой, пели визгливыми голосами, рыли ямы, расползающиеся, будто глубокие морщины или трещины, и, вообще, жили своей таинственной ночной жизнью, совершенно непонятной для простого пса, найденного в строительных джунглях Амишава. Так бы и жил он, постепенно становясь взрослым, мудрым, скучным, язвительным стариком, облепленным мухами, но гораль 31 распорядилась иначе. Подослав юркое, сверкающее сталью существо.
31
Гораль – судьба (ивр.).
Сотворив свое жестокое дело, змея погибла на месте от пули младшего брата хозяйской жены. У большинства мужчин, живущих в этих краях, имеется документ на ношение и использование оружия. Неведомо, обладал ли таким документом волоокий красавец Йоси, но блеснувшее в смуглой руке сразило гадину на месте, и тут же второй хлопок, истаявший в зное, обездвижил ее жертву.
Неловко вывернув плечо, щенок уткнулся оскаленной мордой в землю, так и не увидев множества зим и лет, не успев соскучиться и одряхлеть в этом медвежьем углу.