Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы
Шрифт:
Осекшись, староста умолкла. Твердяна, коротко пробарабанив по столу пальцами, потёрла подбородок.
– Из подмастерьев, значит, говоришь? Ладно, я разберусь, кто у нас завёлся такой языкастый.
– Т-так правду люди говорят али нет? – осмелилась Снежка проявить настойчивость.
– Болтовня это, – сурово глянула на неё из-под насупленных бровей оружейница. – Так и скажи людям.
– Ясненько, – пробормотала Снежка,
Остаток ужина прошёл в страшном, звенящем молчании, только вздыхала Крылинка, отчего бусы на её необъятной груди колыхались. Наконец леденящую тишину решилась нарушить Зорица.
– Нам-то ты можешь правду сказать, – прозвенел её нежно-серебристый голос. – Государыня неспроста приходила тогда и о чём-то с тобой беседовала, ведь верно?
Как щит отражает удар меча, так и она не моргнув глазом выдержала пронзительно-мрачный взгляд родительницы. Никому Твердяна спуску не давала, ни перед кем не смущалась и не отступала, но тут промолвила, стараясь смягчать суровость голоса:
– Зоренька, не бери в голову. Хватит об этом, мои родные. Всё.
Её припечатанная к столу ладонь означала конец разговора на эту тему.
Млада присутствовала при извлечении нового «червяка», и Дарёна чувствовала её поддержку, хотя та и не могла уменьшить боль. Прикрывая грудь руками и волосами, девушка с холодком в сердце ждала, когда пальцы Твердяны выманят на поверхность и поймают горячего червя, и только в любящих глазах Млады могла почерпнуть спокойствие. И тут её угораздило спросить:
– А это правда?
Поглаживавшие её голую спину ладони Твердяны замерли, а Млада, нахмурившись, покачала головой. Всем своим видом и взглядом она пыталась отсоветовать Дарёне расспрашивать дальше.
– Что – правда?
Млада снова чуть приметно качнула головой, как бы говоря: «Не надо». Но отступать было уже поздно, слово – не воробей, и Дарёна закончила вопрос:
– То, что вы ковали оружие и скоро будет война?
Как раз в этот миг «червь» высунулся, и Твердяна его поймала и дёрнула наружу. Дарёне показалось, что всё её тело пошло трещинами, кожа лопнула, и в расщелинах проступила красная, блестящая плоть… Её крик, наверное, заставил вздрогнуть всех в доме. Она очутилась в чёрно-красной пещере, стены которой ощетинились длинными, как клинки, шипами… Чудовищный рот перемалывал её, шипы протыкали насквозь, и всё, что осталось от её истрёпанного в жалкую алую тряпицу тела, Твердяна с Младой одели в рубашку и уложили в постель.
– Прости, голубка… Резковато вышло, – послышался рядом приглушённый, хрипловато-тёплый голос оружейницы. – Не надо было мне под руку говорить.
Чудовище боли отступало, красно-чёрная пасть сменилась уютным полумраком
– Да, доченька, мы ковали оружие: государыня заказала. О войне точно не могу пока сказать. Может, будет, а может, и нет. А может, будет, но ещё не скоро, и вы с Младой успеете свадьбу сыграть и детишек нарожать. Живи, девица, не кручинясь, свету белому да солнышку красному радуйся. Вот пока и весь мой тебе сказ.
Через несколько дней в Кузнечном прошёл общий сход. Дарёна на нём не присутствовала, но Рагна словоохотливо рассказала обо всём, что там обсуждалось: в основном, хозяйственные вопросы, спор двух соседок из-за коровы, надобность постройки новой мельницы взамен старой, предстоящий День поминовения и многое другое. Они с матушкой Крылинкой и Зорицей чистили лук, и Рагна, заливаясь слезами, поведала:
– А ещё Милка Куница, ну, подмастерье-то из кузни, повинилась перед людьми. Дескать, окончание работы праздновала, вот и хлебнула лишнего, да спьяну и наболтала невесть чего про оружие-то, и по её вине слух недобрый пошёл… Мол, в голове у неё помутилось, ну и наплела она небылиц.
– Ну, вот и разъяснилось всё, – промолвила матушка Крылинка, которую чудесным образом не брал даже лук: её глаза были точно выточенными из камня – малахита с примесью бирюзы.
Дарёне вспомнилось намерение Твердяны «разобраться, кто такой языкастый», и она невольно поёжилась. А спокойствие матушки Крылинки напоминало ей молчание белогорских вершин – такое же мудрое, недосягаемое, но чуть-чуть пугающее.
Близился День поминовения, проходивший два раза в год – зимой и в середине лета. Дарёна как-то спросила у Млады:
– А женщины-кошки вообще умирают?
Она не видела в окрестностях Кузнечного никаких кладбищ – быть может, потому что в Белых горах существовал обычай не хоронить в землю, а сжигать тела на погребальных кострах. Но так хоронили жён дочерей Лалады. А что же сами женщины-кошки?
«Конечно, дочери Лалады не живут вечно. Но они не умирают в обычном смысле», – ответила чёрная кошка, грея Дарёну пушистым боком.
– Это как? – насторожилась Дарёна.
«Приближение конца мы ясно чувствуем. Когда настаёт время, идём в Тихую Рощу и ищем там себе дерево… Нужно прижаться к стволу спиной. Тело сольётся с деревом, а душа погрузится в запредельный покой. Погружённая в покой душа находится выше земной суеты, забот и бед, она не страдает, не боится, не испытывает земных человеческих страстей, и всё, что она чувствует – это умиротворение и блаженство от единения с Лаладой».
Дарёна заворожённо слушала. За окном медленно падали крупные хлопья снега, сад замер под белой периной сна, а плечи девушки пушистым воротником окутывал чёрный кошачий хвост.