Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

Инош Алана

– Ишь, что удумала! – уже тише гремела, как уходящая гроза, тётка Бенеда. – Дурища ты несусветная!

А на следующий день она собрала в дорожную корзинку немного еды, одела Севергу потеплее и позвала сыновей – четверых из шести. Северга было подумала, что её выгоняют, но всё оказалось заковыристее.

– Надо тебе Чёрную Гору посетить – может, дух великой матушки Махруд тебя на ум-разум наставит, – сказала Бенеда. – А то выдумала тоже – от ребёнка избавиться… Я шесть раз рожала – и ничего. Вот только ни одной девки судьба мне не послала, всё парни да парни! Даже не знаю, кому мастерство своё по наследству передавать буду… В племяше Гырдане,

правда, есть что-то эдакое, только он не по той дорожке пошёл – на войну подался. А мог бы лекарем стать.

«Да уж, хорош лекарь, – хмыкнула про себя Северга. – Подлечил меня, нечего сказать».

Её уютно устроили на носилках: подложили подушку, укутали одеялом, на ноги нацепили тёплые чуни. Сыновья Бенеды, здоровенные ребята, бежали по слою хмари ровно, выносливо и быстро, и через пять дней взгляду Северги предстала зеркально блестящая в лучах Макши чёрная ступенчатая пирамида гробницы Махруд. По негласному правилу, подниматься на неё следовало на своих ногах, и паломники из глубинки замешкались у подножия, раздумывая, как поступить.

– С сердечным сокрушением пришла ты, дитя, знаю, – прозвучало рядом.

Голос принадлежал закутанной в белый с красной подкладкой плащ жрице. Возраста не поймёшь: лицо без глубоких морщин, но сухое – кожа обтягивала череп; глаза – пронзительно-прохладные и светлые, как сталь, умные и ясные, рот – тонкий, спокойно сжатый. Из-под наголовья виднелась, колыхаясь на ветру, иссиня-чёрная прядь волос.

– Мы приходим в мир учиться любить. И не верь, если тебе скажут, что навии этого не умеют… Не умеют те, кто, будучи объят гордыней, не пожелал учиться. Наша богиня Маруша принесла себя в жертву, став хмарью. Хмарь вездесуща, проникает в иные миры и впитывает в себя опыт, и мы, живя и дыша ею, учимся. Поколение за поколением растёт, как трава: есть добрые ростки, есть и пустые. Не отвергай того, что грядёт к тебе по судьбе. Тяжёл урок, да плод его сладок, хоть и мнится он иным гордецам да верхоглядам горше самых горьких слёз. И в гибельной доле есть своя наука для души. Гордая голова, кверху поднятая – пустой колос, а светом мысли отягощённая – полный. Только из него хлеб и родится.

Слушая, Северга отвлеклась на поднимавшихся по лестнице паломников – завидовала их здоровым ногам, способным донести их до святая святых – комнаты-усыпальницы, где в многовековом сне сидела высушенная временем, нетленная Махруд.

– Кто ноги имеет – наверх подымется, а к тем, кто не может, Махруд сама спустится, ибо не гордая, – мягким эхом раскатился смешок.

Северга вскинула взгляд: там, где стояла жрица, теперь только ветерок гулял, поднимая пыльные вихри.

– А где… Эй, ребята, вы тут жрицу не видели? – дёргая сыновей Бенеды за плащи, всполошилась Северга.

Те изумлённо оглядывались.

– Никого тут нет и не было. Приснилось тебе, видать. Ну, побыли тут, и ладно. Будет с тебя.

Они повернули обратно, так и не поднявшись на Чёрную Гору. Ветер засвистел в ушах Северги, а в голове эхом перекатывались слова неуловимой жрицы с пронзительными глазами. Что же это за такая загадочная штука – любовь? Может, это когда раненая Яктора, истекая кровью, мчалась вызволять из плена свою дочь? Или когда Довгирда была готова хоть голову на плаху положить, лишь бы матушка осталась жива? Достижимы ли для неё, Северги, эти сияющие вершины? Или ей туда не вскарабкаться, как на эти проклятые горы, которые она в этот раз не сумела одолеть?

Слишком много вопросов, ни одного ответа, а живот всё рос, и в нём копошилось что-то живое, беспокойное.

Переползая из одного дня в другой сквозь боль, Северга стискивала зубы и глотала слёзы, но таскала на измученном остове неправильно сросшихся костей двойную тяжесть – свою и этого непрошеного гостя, вздумавшего ценой её страданий прийти в этот мир. Мрачный лес, подступавший к деревне, рассказывал страшные сказки, от промозглой погоды клонило в сон, ветер норовил дунуть в спину и опрокинуть в грязь, дождь заставлял ёжиться и зябнуть, а внутри кто-то вёрткий и сердитый – не иначе, тоже будущий воин – то и дело принимался отрабатывать удары кулаками. Это было похуже самых жестоких дней учёбы в школе головорезов.

Косички тётка Бенеда Северге расплела, и волосы вздыбились смехотворной мелковолнистой гривой. Даже после мытья вся эта красота топорщилась одуванчиком. Не сбривать же, в конце концов!

– Ничего, маслице всё выпрямит, – заверила Бенеда.

Несколько раз она пропитывала гриву Северги маслом, прочёсывала отяжелевшие пряди редким гребнем и заплетала в одну-единственную толстую косу. С жирными волосами приходилось разгуливать по три-четыре дня и только потом, промывая, проверять, насколько они распрямились. В масло Бенеда добавляла желток яйца драмаука – ценнейшее для волос средство, в разы ускорявшее их рост, и вскоре даже подбритые виски Северги заросли настолько, что пряди можно было худо-бедно зачёсывать в косу.

– Красавица же, – одобрительно кивала костоправка, стоя у неё за плечом и вместе с ней любуясь отражением в миске с водой.

Может быть, и была бы Северга красавицей, если бы не боевые отметины: здесь шрам, там рубец… А в глаза лучше не смотреть: из них лился кромешный, междумирный холод – точь-в-точь такой, как у Владычицы Дамрад.

В одно дождливое утро, ковыляя к колодцу – захотелось Северге свежей холодненькой водички, – она едва не уронила костыли: перед ней стоял Гырдан. Живой, здоровёхонький, только шрамов прибавилось да ещё несколько косичек побелели. Улыбался, засранец! Кулаки жарко налились кровью, и врезала бы Северга старому другу в челюсть, да живот захлестнула властная петля боли. Из горла вырвался гортанный крик.

– Ты что, старушка? – кинулся к ней Гырдан, подхватывая её.

– «Что», «что»! – рявкнула Северга. – Повезло тебе, гаду, что я рожаю, а то я б тебя…

Она была не в том положении, чтобы отвергать помощь – пришлось ей позволить Гырдану отнести себя в дом. Костыли так и остались валяться у колодца.

– Так, в мыльню её, живо! – деловито приказала Бенеда. – Там чище всего.

Две составленные вместе лавки, выстланные соломой – вот и всё родильное ложе. Выгнав всех мужчин, Бенеда раздела Севергу донага и обмыла целебным отваром.

– Увечья твои, родная, самой тебе родить не дадут, – сообщила она с леденящим спокойствием, и Севергу среди банного тепла словно в прорубь погрузили. – Сузился просвет межкостный, не пройдёт дитё. Ну да ничего, мы его у тебя из брюха через разрез вынем. Э, чего побледнела? Не трусь! Сильная ты, выдюжишь. А боль твоя у меня – вот где!

Тяжёлый взгляд костоправки словно сковал Севергу железными обручами, а перед лицом сжался кирпично-красный кулак: «Вот где!» – с колодезной гулкостью отдалось в ушах, и в руку Бенеды и правда с присвистом всосалась вся боль. Северга знала, что её режут по живому, но тело жутковато занемело до мурашек и ничего не чувствовало. Рассечённая плоть раздвинулась, внутрь проскользнула ручища Бенеды и вытащила из Северги красное, склизкое существо, держа его за ножки. Костоправка шлёпнула существо по попке, и оно заорало.