Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем
Шрифт:
– У Ладушки опять приступ был, – незамедлительно сообщила главе семейства матушка.
Бакута Вячеславич выслушал эту новость, насупил угрюмые кустистые брови, вздохнул и откашлялся. А матушка добавила:
– Это Невзора её далёко в лес потащила по ягоды... Ну какой ей лес – с её-то сердцем?! В саду гуляла б – и ладно. Так нет же – надо непременно куда подальше переться!.. А я говорила им, говорила!.. Так кто ж меня послушает...
Батюшка слушал её сетования молча, не вставляя никаких замечаний. Ничего не ответил он и после, когда матушка смолкла. Та, не дождавшись от него каких-либо слов, воздела руки:
– Ну, что молчишь, отец? Скажи ей!
– Кхем, – опять откашлялся
– Чтоб в лес больше не ходили... – Матушка сердито стучала посудой, накрывая на стол. Видно, она ожидала от батюшки большего.
– И что будет, ежели я скажу? – хмыкнул тот. – Кхем-кхем-м!.. Как будто в этом доме моё слово что-нибудь значит!
Это был камень в огород Невзоры – за своеволие её. Сыновей батюшка в детстве, бывало, сёк, а на дочек рука не поднималась. Однажды он, правда, попробовал Невзору наказать телесно, но она из дому сбежала – насилу нашли через три дня на соседнем хуторе. Шесть лет тогда ей было, и с тех пор в ней поселился этот зверёныш – свободолюбивый, нелюдимый, злой. А матушка хоть и не приложила тогда руку, но и не защитила. Оборвалась в душе Невзоры какая-то тёплая, доверчивая струнка – и к матери, и к отцу; так и росла волчонком, вечно настороженным и отчуждённым. Ладу никто и никогда не наказывал, да и не за что было, но если б кто-то попытался, Невзора собственными зубами отгрызла бы ему руку.
Братья обедали на службе, поэтому семья уселась к столу без них. Батюшка хвалил пироги земляничные – большие и широкие, как лапти, и по-летнему щемяще-душистые. Лада оставалась в постели, и Невзора после обеда сама отнесла ей пирожок и миску киселя с молоком.
– Ох, не осилить мне столько, – улыбнулась та, всё ещё бледная и слабая, но при виде старшей сестры сразу ожившая.
– Скушай, сколько сможешь, – сказала Невзора, присаживаясь на край постели. – Дивные пирожки из нашей земляники вышли, попробуй!
Сестрица одолела только половину пирожка и несколько ложек киселя, остальное доела Невзора. Поникшим цветком опустилась голова Лады назад на подушку, веки устало сомкнулись, и сердце Невзоры рвалось в клочья, а внутренний зверь выл от тоски. Невыносимо ей было видеть Ладушку слабой и больной – до того, что свет мерк перед глазами. И радость не в радость, и трава не зелена, и небо с овчинку, и солнце – с луну...
– Поправляйся поскорее, родная моя, – шепнула Невзора, склоняясь над её ушком и пропуская меж пальцев лёгкие, пушистые пряди волос. – Когда ты хвораешь, и мне белый свет не мил...
Лада, приоткрыв глаза и мерцая сквозь ресницы усталым, но ласковым взором, попросила:
– А посвищи соловушкой... Не наслушалась я пташек, пока мы в лесу были, мало мне...
Каких угодно птиц Невзора была готова изображать, лишь бы потешить сестрёнку и увидеть улыбку на её устах, сейчас немного побледневших. И соловьём она заливалась, и славкой, и малиновкой, и голос овсянки показывала, и зяблика, и чижика пересмешничала... Если закрыть глаза, то чудилось, будто они снова в лесу очутились. Лада слушала с тихим, самоуглублённым наслаждением, и уголки её губ приподнимались в блаженстве. Так она и уснула под птичьи песни, а Невзора, ещё немного посидев около неё, потихоньку удалилась.
К вечеру пришли братья. Все дети у Бакуты Вячеславича в него уродились – темноволосыми, но с пронзительно-светлыми глазами. Старший, Выйбор, поклонившись батюшке с матушкой, сразу устремился к жене, заговорил с ней ласково и тихо, и на маловыразительном, бесстрастно-спокойном лице Добрешки проступило что-то вроде ответной улыбки. Среди шести её сестёр были девушки и покрасивее, и поизящнее, и более живого и весёлого нрава, но Выйбору почему-то приглянулась именно она –
Второй по старшинству брат, Гюрей, был крепок, но сутуловат и отчаянно дурён собой, с крупной, шишковатой головой. Угрюмовато-тревожное его лицо казалось наспех скроенным из частей лиц совершенно разных людей – нос от одного, лоб от другого, подбородок от третьего. Да и телом его природа наделила не ладным, несуразно сложенным: ноги относительно туловища – короткие, с косолапыми ступнями, зато руки – непомерно длинные и могучие. В широких мускулистых плечах таилась большая сила, а чуть горбатый загривок делал его похожим на дикого быка – зубра. Сходство с этим зверем дополняла и клиновидная негустая бородка, а верхняя губа у него была почти безволосой от природы. Из-за некрасивой наружности успехом у девиц Гюрей не пользовался, а нравом отличался обидчивым, замкнутым и диковатым, причудливым. Проявлялась в нём нередко склонность к насилию: в самом невинном слове мог Гюрей усмотреть выпад в свою сторону и кинуться в драку. Отца с матерью он приветствовал неуклюжим полукивком-полупоклоном, словно его бычья шея не гнулась совсем, и присел к дальнему углу стола.
– Скушай пирожка, Гюреюшка, – молвила матушка, подвигая к нему блюдо.
Широким ртом тот отхватил сразу половину и принялся шумно жевать, а родительница поглаживала его вихрастый, лохматый затылок. Она вечно старалась дать ему больше ласки, подкормить, подсунуть кусочек повкуснее, но было в этой заботе что-то жалостливое, матушка как будто пыталась возместить ему недостаток доброты, коей от прочих людей Гюрею перепадало мало.
Третьему брату, Вешняку, повезло родиться ладным и пригожим, и у него с девушками всё обстояло ровно наоборот. Его приятное, открытое и весёлое лицо привлекало людей, он хорошо пел и плясал, а потому на гуляньях молодёжи был первым парнем – девицы так и льнули, так и вешались ему на шею, а он и рад. С женитьбой он, к слову, не спешил – говорил, что не нагулялся ещё. Поклонившись отцу и поцеловав матушку, уселся он на своё обычное место. За столом он ёрзал, точно шило у него в одном месте сидело; много говорил, рассказывал, как прошёл день, что случилось забавного или любопытного. Заметив отсутствие младшей сестрёнки, он спросил:
– А где Ладушка, отчего не выходит?
– Прихворнула она опять, – ответила матушка.
– Ай-яй-яй, – покачал Вешняк головой. – Худо это...
С Ладой он был ласков, шутил с нею и смеялся, но, как Невзоре казалось, любил её как-то поверхностно. Не было в его привязанности той глубины и страсти, которыми отличались её собственные чувства. Впрочем, некоторое легкомыслие проявлялось у брата во всём – и в отношении к жизни в целом. Участие он проявил тоже не очень-то уместным образом, только побеспокоив заснувшую Ладу. Невзора на выходе из опочивальни наказала брата болезненным щипком и прошипела на ухо:
– Ну куда ты лезешь? Ей покой надобен!
Она была готова охранять сестрёнку, как верный пёс-страж, от всех и вся – даже от матушки, которая слишком часто заглядывала, чем нарушала хрупкую дрёму Лады.
– Да я только поглядеть, дышит ли она хоть, – оправдывалась родительница.
Лада хворала три дня, и всё это время Невзора гнала от неё всех домашних. Только она сама лучше знала, что и как сестрёнке нужно, когда следует побыть с нею, а когда – не тревожить. Она улавливала всё это внутренним чутьём, тонкой незримой стрункой, протянувшейся между их душами, и никогда не ошибалась.