Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем

Инош Алана

Слова застряли в горле, и Беляна только дышала взволнованно, трепеща под внимательно-ласковым взором тёмных очей. Поздороваться бы хоть, но бедный язык совсем онемел, а сердце стучало частой дробью, словно горошинки сыпало. Мечислава первая прервала сумрачное молчание сада:

– Слыхала я, что ты видеть меня не желаешь. Отчего, голубка?

Голос женщины-кошки звучал приглушённо, с бархатной мягкостью печали. Горячий ком чувств тотчас вздыбился в груди у Беляны, колкие предвестники слёз пробились к глазам.

– Тебе матушка Логода сказала? – только и смогла пробормотать она.

– Нет, никто не сказывал. Долетели твои горькие слова до меня, – молвила Мечислава. – Душой и сердцем услыхала. Что я сделала тебе худого,

чем успела не угодить, что ты готова гнать меня прочь?

Вот, значит, как вышло... Беляна сгоряча брякнула, а суженая издалека услышала. Хотела бы девушка эти слова вырвать у себя из горла да втоптать в пыль дорожную, но сказанного не воротишь: слово не воробей.

– Ты прости меня, – проговорила Беляна, борясь с покаянным рыданием в груди. – По глупости я сказала сие... По неразумию. Мне родительницы с пелёнок всё твердили: суженая, суженая. А я ни в лицо тебя не видывала, ни голоса твоего не слыхивала. В детстве я мало что понимала, а подросла – и задумываться стала: как можно принадлежать тому, кого не знаешь? Восстало моё сердце мятежное, воспротивилось этому. Говорила мне матушка, что как только увижу я избранницу, так и пойму сразу, что лучше неё никого на свете нет, а я не верила, что такое может быть... Чуть с тропинки своей в сторону не свернула, но Лалада, видно, беду отвела, не дала оступиться. – Вспомнив не состоявшийся поцелуй с Неделькой, Беляна содрогнулась. – Ты прости меня, госпожа, за слова те горькие!

Рыдание всё-таки вырвалось солёным комом, тёплые капельки скатились по щекам, и Беляна прижала трясущиеся губы пальцами. Мечислава тотчас шагнула к ней, и девушка очутилась в тёплых и сильных объятиях. Но она не решалась прильнуть всем телом, сомневаясь, имеет ли на это право – заслужила ли ласку суженой, чьё сердце она задела и ранила теми глупыми словами. Твёрдые, точно из стали выкованные руки обнимали её нежно и жарко, как бы говоря: всё давно прощено.

– Лада... Ладушка, не плачь! Это ты прости меня, что пришлось заставить тебя ждать так долго. – Голос Мечиславы уже не гремел водопадом – он окутывал кошачьей лаской, грел меховой шубой, обволакивал бархатом ночи. – Не хотела я тебе прежде времени показываться, думала – ярче чувства твои вспыхнут при первой встрече.

– Они ведь и вспыхнули, госпожа, – сквозь пелену солёной влаги улыбнулась Беляна.

– Не зови меня госпожой, милая. Хочу услышать слово «лада» из твоих уст. – В глубокой прохладной тьме очей женщины-кошки мерцали искорки нежности.

Беляна и рада бы так её назвать, но робость лишила её дара речи – губы только дрогнули и сложились в мучительно-застенчивую улыбку. Мечислава прижала её к груди, и девушка вновь ощутила целомудренно-родительский поцелуй на лбу.

– Не буду тебя торопить, радость моя. Пусть всё идёт своим чередом.

А Беляна вспыхнула при мысли о том, каков же будет настоящий поцелуй суженой – в губы... Вспыхнула, а потом похолодела от щекочущего душу восторга. Слаще присылаемого в подарок мёда... Да, уж наверняка слаще.

* * *

Вот и закончилась холостяцкая пора в жизни, сбылось долгожданное счастье: Мечислава ввела молодую супругу в свой дом. Все годы ожидания женщина-кошка старалась блюсти себя в чистоте и целомудрии, и это удавалось почти без усилий. В самое сладкое и безумное весеннее время она всякий раз вступала не без тревоги: а если опять поднимется в ней эта жадная и неистовая страсть и повлечёт её на новые любовные подвиги с неодолимой силой? Однако Светодар щедро питал землю теплом, пробуждая всё живое, а в крови Мечиславы струилась только одна страсть – к сероглазой ладушке из сна. Не было никого среди земных девушек краше и лучше, меркли они все перед нею, точно звёзды ночные перед полуденным солнцем. Глядела на них Мечислава, перебирала мысленно, точно серую гальку речную, а Белянушка сверкала яхонтом

чистым. Не беда, что наяву невеста ещё только делала первые шаги: в мечтах Мечиславы она уже цвела юной яблонькой.

На пятом или шестом году ожидания начало казаться Мечиславе, что туманится в её душе светлый облик лады, меркнет, затягивается осенней дымкой... Озверев от воздержания, вышла она на весеннюю охоту на девушек, настроенная беспощадно и готовая без жалости разбивать сердца направо и налево. Утоляла она свой чувственный голод жадными глотками – семерых девушек за весну соблазнила и покинула. (Хоть детей не получилось – и на том спасибо). Без зазрения совести, точно каким-то вечным хмелем одурманенная, предавалась она своим старым грехам, и ни на миг не пробуждалась её душа – не участвовала в этом разгуле. Тело шлялось где-то, удовлетворяя свои желания, а душа будто в спячку впала. А что до хмеля беспробудного, то пила Мечислава в эту пору и впрямь изрядно. Дошло до того, что на совет к Лесияре она однажды явилась с сильного похмелья. При Сёстрах княгиня ей ничего не сказала, а после совещания сделала с глазу на глаз такой выговор, что Мечислава выползла из княжеского дворца на полусогнутых ногах.

– Ты совсем совесть потеряла, голубушка моя? – обрушилась на женщину-кошку белогорская правительница. – Тебя суженая дожидается, а ты пьёшь-гуляешь, точно холостячка, которую вот-вот от собственного семени разорвёт! От родительниц одной из девушек мне поступила жалоба на тебя... Просят, чтоб я уняла твои бесчинства. Стыд-позор, дорогуша!

Мечислава стояла навытяжку под градом упрёков. Слова государыни падали в её помертвевшее нутро и гулко отзывались там горьким эхом.

– В общем, так, моя дорогая. Чтоб это был твой последний загул, а не то... – Лесияра сжала кулак и поднесла его к лицу провинившейся советницы. – А не то лишу тебя звания Старшей Сестры! Покроешь своё имя таким позором, что вовек не отмыться! А ежели услышу когда-нибудь, что супруге своей изменяешь... Будешь с земли Белогорской изгнана, так и знай.

Вернувшись домой после этого разноса, Мечислава напилась до беспамятства и рухнула на постель. Продрыхла она в хмельном угаре полдня, и пробуждение было не из лёгких. От отвара яснень-травы ей полегчало, похмелье отступило, но душа по-прежнему болела, будто кожу с неё содрали живьём.

В предутренней дрёме послышалось Мечиславе, будто кто-то всхлипывает тоненько, по-девичьи... Открыв глаза, очутилась женщина-кошка в саду, где на лавочке в вишнёвых зарослях горько плакала её ладушка.

«Позабыла ты меня, родная, – упрекала она Мечиславу жалобно. – Выбросила ты меня и из сердца, из и мыслей своих. К чему мне жить теперь, коли не любишь меня больше?»

Смертоносными медвежьими когтями рвануло душу раскаяние, разодрало, распустило на полосы, и Мечислава рухнула перед ладой, уткнулась ей в колени.

«Нет мне прощения, горлинка... Нет прощения! Но ежели сможешь простить, то знай: никогда не обижу тебя, слышишь? Никогда! Чтоб ты слёзы из-за меня проливала? Не бывать этому! Только ты одна в сердце моём, лада моя светлоокая... Лишь тобой живу и дышу, тебя одну жду. Но уж как тяжко ожидание мне даётся, счастье моё! Изголодалась я, вот и сорвалась. Так хочется поскорее обнять тебя, к устам твоим прильнуть, супругой назвать... Истосковалась я по тебе, сил моих нет!»

Лёгкие тёплые ладошки опустились ей на плечи.

«Крепись, родная. Шесть лет ждала ты – ещё десять осталось. Душа моя уже с тобой, хоть тело и разум ещё не созрели. Будь верна мне, лада моя, а ежели изменишь, разорвётся моё сердце в клочья и умру я, не дождавшись встречи с тобою наяву!»

«Буду! Буду верность тебе хранить, лебёдушка моя светлокрылая, – покрывая воздушные пальчики избранницы поцелуями, шептала Мечислава. – Клянусь жизнью своей... Да что моя жизнь – детушками нашими будущими клянусь! Только живи, только будь, ибо без тебя и мне нет смысла эту землю топтать!»