Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем

Инош Алана

Едва успев прийти в себя после похорон Нугрура, женщина-кошка оказалась вовлечена в длинную череду продолжений поминок по своему другу. Это была какая-то безумная круговерть из застольных речей, пространных и замысловатых, после которых кубок следовало осушить до дна; по окончании очередной речи всё внимание обращалось на гостью. Она рассказывала всё, что знала, щедро разворачивая перед благодарными слушателями полотно белогорской жизни. Деяния княгинь, искусство мастериц-оружейниц, былины о древних временах, предания охотниц-китобоев белогорского Севера, война с Навью – всего не счесть! Горячительное на первых порах помогало красноречию: мысль сверкала молнией, слова летели птицами, но после некоторого количества кубков язык

начинал спотыкаться, а извилины тяжелели и слипались. Впрочем, мастерство застолья в Солнечных горах было поставлено умело. Видя, что гостья хмелеет больше, чем нужно для приятного времяпрепровождения, её отправляли немного проспаться, а потом снова сажали к столу. Если бы не отвар яснень-травы на воде из Тиши, помогавший протрезветь и справиться с последствиями опьянения, неизвестно, чем бы всё это кончилось для Миромари.

Эти посиделки не были легкомысленно весёлыми: задуманные как небольшие ответвления всеобщих поминок по Нугруру, они изобиловали речами, восхвалявшими воина-героя. За столами не звучал неуместный в этом случае смех, гости не плясали, но пели много героических песен, посвящённых ратным подвигам солнечногорского народа. Каждый второй солнечногорец обладал великолепным голосом, да что там каждый второй! В кого ни ткни, непременно попадёшь в замечательного певца или певицу.

– В этом наши народы очень похожи, – сказала Миромари. – Белогорская земля тоже изобилует песнями.

Разумеется, её попросили исполнить что-нибудь. Женщине-кошке пришлось вспомнить все песни, какие она только знала; после каждой из них белогорянка вкратце переводила, о чём там говорилось.

Урожай был собран, полевые работы закончены, а значит, люди имели полное право отдохнуть. Переходя с одних посиделок на новые, Миромари узнавала одни и те же лица, которые кочевали от одного стола к другому. Дядя Нурги был как раз из таких завсегдатаев. Всюду его принимали с почётом и просили сказать речь. Уж что что, а речи произносить дядя Нурги умел, равно как и рассказать хорошую историю. И неважно, что некоторые из них повторялись по седьмому разу – всё равно его слушали с удовольствием и щедро угощали.

Миромари уже потеряла счёт дням... или месяцам? Отпаиваясь отваром яснень-травы, чтобы прийти в себя после очередной пирушки, женщина-кошка лежала на сеновале и ломала голову над тем, как бы выкарабкаться из этой хлебосольной западни, чтоб и приличия соблюсти, и никого не обидеть. Может, придумать какое-то срочное дело? В конце концов, отпуск ей давали не навечно, в полку её уже, наверно, давно хватились. Но вот беда: любые попытки заикнуться об этом, увы, не срабатывали. Ей хором начинали обещать, что отпросят её у начальства ещё хоть на целый год и всё уладят наилучшим образом, и вот – она уже сидела у какого-нибудь дяди Батула или дяди Таргела, познавая на собственном опыте и собственной печени все тонкости солнечногорского застолья.

– Госпожа Миромари, ты здесь? – услышала она детский голосок.

Женщина-кошка приподнялась, проваливаясь локтем в душистое сено.

– Да, я тут, – отозвалась она. – А ты кто?

Лунный свет озарял фигурку девочки в дверях сарая.

– Меня послала сестрица Миринэ, – пропищала малышка. – Она хочет поговорить с тобой. Это очень важно, она просит тебя прийти немедленно к водопаду Тысяча Радуг.

– Погоди, погоди... – Миромари встрепенулась, ослеплённая звуком этого имени, точно вспышкой молнии. – Повтори, что ты сказала!

– Миринэ ждёт тебя у водопада Тысяча Радуг! Иди уже, не заставляй её слишком долго ждать! – засмеялась девочка и убежала.

В застольном угаре мысль о Миринэ освещала сердце Миромари ясной звёздочкой, манила маяком, до которого измученная белогорянка уже не чаяла когда-нибудь добраться. Беспощадное, убийственное солнечногорское гостеприимство засосало её, как болотная топь, она погрязла в нём, утонула по самую макушку и уже, честно говоря,

света белого не видела. Она всю голову сломала, пытаясь придумать благовидный предлог, чтобы вырваться на трезвую свободу; от отчаяния Миромари уже хотела сказать, что у неё захворала родительница, и ей срочно нужно в Белые горы, но врать ей в итоге не пришлось.

Сердце стучало до головокружения, до нехватки воздуха; с перепоя или от волнения перед встречей – этого Миромари сама не знала. Возможно, по обеим причинам. Она немного привела себя в порядок, искупалась в ледяной воде горной реки, причесалась и с ещё немного влажными волосами перенеслась к водопаду. Она знала его: они проезжали мимо, когда везли тело Нугрура домой.

Красивое это было место, прямо-таки созданное для любовных встреч. Лесной ручей широко разливался зеркальной гладью и ниспадал серебристо-седой занавесью водяных струй, которые переплетались среди зелёных и скользких от водорослей камней, снова соединялись в общий поток и убегали дальше в чащу леса. Привязанный к кусту конь пощипывал листву, а Миринэ, присев у кромки воды, черпала её пригоршней и смачивала себе щёки и виски.

– Ты звала меня, голубка – я перед тобой, – проговорила Миромари.

Нерешительной была её поступь, а голос – тихим. Чувствовала она за собой вину за тот дерзкий поцелуй, после которого они даже толком не поговорили, а потом женщину-кошку унесло могучим разгульным потоком, а точнее сказать, винной рекой. Кажется, она выплыла на твёрдую землю... Но надолго ли?

Выпрямившись, Миринэ вперила в белогорянку пристально-вопрошающий, требовательный и вместе с тем нежный взгляд.

– Я хочу знать только одно, – молвила она без предисловий. – Что это значит для тебя? Кто я для тебя – мимолётное приключение на чужбине или женщина, с которой ты хотела бы соединить свою судьбу? Да, мы знакомы совсем мало и недолго, но у меня такое чувство, будто я всю жизнь ждала лишь тебя, синеглазая кошка...

Ну, вот и всё... Пропало сердце, пропало навек в ночной глубине этих очей – то неумолимо гордых, то печально-ласковых. Сквозь полчища туркулов прорубалась Миромари к путеводным звёздочкам этих глаз – лила кровь, рубила головы, сама получала раны, но поднималась, залечивала их и билась дальше. Для этих глаз она отвоёвывала свободу солнечногорской земли пядь за пядью – чтоб из них лились слёзы не горя, но радости. И ради их счастливого сияния она была готова сделать всё, что угодно.

– Милая Миринэ, не имеет значения, сколько мы знакомы, – молвила она, приблизившись к девушке вплотную. – Потому что я знаю тебя гораздо, гораздо дольше. Я скакала верхом рядом с тобой и Нугруром в вашем детстве; я ловила вместе с вами бабочек, купалась в реке, собирала орехи, ягоды и дикий мёд, играла на развалинах старых крепостей. Мне больше лет, чем тебе, но я росла вместе с тобой и готовила своё сердце к тому чувству, которое заполняет его сейчас без остатка. На устах твоего брата твоё имя звучало песней, и я полюбила его звук ещё до того, как впервые увидела твоё лицо и услышала твой голос. Это прозвучит смехотворно, но до сих пор я не понимала, что со мной творится... А теперь понимаю. Я очень, очень люблю тебя, Миринэ.

Миринэ слушала её с сомкнутыми, трепещущими ресницами. Когда она открыла глаза, в них сверкали лунные росинки слёз.

– Скажи это ещё раз, – грудным, медово-тёплым полушёпотом молвила она.

Расстояние между ними истаяло, истончилось до серебряной нити, до тонкого, как волосок, лунного луча.

– Я люблю тебя, Миринэ, – ласково дохнула ей в губы Миромари, осторожно смыкая вокруг неё объятия и до конца не веря в то, что они возможны, и что она имеет право на них.

– Если бы эти слова сказал мне кто-то другой, я не была бы так счастлива, – полной грудью вздохнула девушка, поднимая искрящийся взгляд к луне. – Счастье – это когда долгожданные слова говорит тот, кто нужен тебе больше всех на свете.